|
- Ты ему еще ста рублей не пожалей. Андрей Иваныч тоже наш. *** Всю ночь двигались войска, охватывая Кремль в кольцо, запаливали костры для обогрева, мерцали багинеты - льдяные, в изморози. Шпалерами строились солдаты по лестницам дворцовым. Впереди - день тяжелый, всякого жди. Высоких людей принизят, а низкие поднимутся. В народе простом тоже не тихо: слухи ходят, что укротят гнет крепостной, от рабства мужика отторгнут... Князь Дмитрий Голицын побелел лицом. Похудел. С ног сбился. Спал на притыке. Сегодня в пятом часу утра встал, шуршал бумагами. Потом стали собираться во дворце приглашенные повестками. Шумели, и Голицын велел Степанову проверить - не затесались ли иноземцы в собрание? - Не допущены, князь. Но послы иноземные внизу дворца топчутся. Озябли шибко. Особливо испанцев колотит. - Пусть подымутся для обогрева... А что Ягужинский? Степанов двери приоткрыл, осторожно глянул в палаты. - Здесь, - сказал. - Графы сидят и беседы ведут... Канцлер Головкин неопрятным ртом прошамкал: - Коли арест моему зятю Пашке, так пущай о том не вы, а сама императрица решает: прав или виноват Пашка? Вступился честный фельдмаршал Долгорукий: - Ныне ея величество не у дел! Нам решать - кто прав, кто винен. А печешься ты, Гаврила Иваныч, о Пашке по родству. Но роднею на Москве не удивишь: здесь кошка с мышью жила и мышеловку рожала. Сколь веков стоит Москва, с тех пор все дворяне переспали крест-накрест, словно на острове. И ты, канцлер, более о пользе отечества помышляй, нежели о Пашке заблудшем. - И, сказав, жезлом приударил: - А народ-то гудит, пора идти к нему... Вышли верховники к собранию, кланялись - и туда, и сюда. Головкин, на Пашку поглядывая, прокричал натужно: - В неизреченном милосердии своем императрицы Анны Иоанновны, в заботах неусыпных о своих верноподданных, изъявили божецкую милость полегчить всем сословиям, дабы оградить их животы и честь ихнюю новыми благими законами... - Но, - закрепил Голицын слова канцлера, - без самовластия самодержицы, без произвола монаршего... Виват Анна! Осыпая сургуч с печатей, Дмитрий Михайлович извлек письмо императрицы, читал, что она пишет, собранию: "...по здравом рассуждении, изобрели мы за потребно, для пользы российского государства и ко удовольствованию верных наших подданных, дабы всяк мог видеть горячесть нашу, елико время нас допустило, написали, какими способы мы то правление вести хощем..." Потом Голицын затряс перед ошалевшим собранием кондициями. - Вот они, эти способы! - возвещал громогласно. - Вот почин переустройств государственных. И кондиции сии ея величество изволили опробовать на Митаве, а сами уже к нам выехали... Кто-то свистнул - будто суслик, опасность завидевший. Пошло по сановным рядам шептание. Получалось так, что Анна кондиции зверские сама сочинила - себе же во вред, а самодержавной власти в ущемление. Очевидец пишет: "Шептания некия во множестве оном прошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел..." - Тихо! - гаркнул Голицын и стал зачитывать кондиции. Зароптали военные чины, когда услышали, что "гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета". - Не вам служим, - бубнили старые бригадиры. - Не вам, а ея величеству принадлежим... На кой хрен вы нам сдались? Вскочил фельдмаршал князь Иван Юрьевич Трубецкой. - Это мне-то служить тебе, Митька? - обиделся слезно. |
