|
- Это мне-то служить тебе, Митька? - обиделся слезно. - Сядь, - отвечал Голицын. - Мне от тебя, фельдмаршал, службы не надобно. И не нам! Не нам служить ты станешь... - Так какому же бесу тогда? - спросил Матвеев. - Не бесу, а России, - величаво провозгласил Голицын... И стало тут тихо. Задумались... - Кондиции те, - раздался вдруг голос Ягужинского, - происхождения совсем не митавского, а московского... И не ведаю я и весьма чуждуся, с чего бы это государыне писать их на себя? Птица божия сама себе не стрижет крыльев! Из вороха брюссельских кружев, по краям обтрепанных, горя камушком цветным, высунулась смуглая тощая рука Голицына. - Вот он, холоп, - показал на Ягужинского. - Рабом родился, рабом жил и в скверном рабстве скончаться желает... Поднялся во весь рост фельдмаршал Долгорукий; жутко и тускло глядело на Ягужинского бельмо российского ветерана. - В подозренье ты, Павел Иваныч, - сказал Василий Владимирович. - Противу блага отечества на рожон прешься. Знаем мы твои помыслы тайные. Не пострашусь долг свой исполнить на людях... Из дверей потянуло холодом - это вступил караул. Ягужинский, беду почуяв, задом-задом в знать затирался: - Я андреевский кавалер... Меня не тронешь! Но Долгорукий, длань вытянув, голубую кавалерию сорвал с него: - Вот и не кавалер ты более! Еще что есть у тебя? - Нашли в кафтане ножницы (отобрали), нашли карандаш богемский (отобрали). - Теперь взять его! - велел фельдмаршал. - Из чинов московских хотел ты, Пашка, митавским клиентом сделаться... Берите его! Раздался грохот: канцлер империи, граф Гаврила Головкин, без памяти рухнул на пол. То была слабость сердечная, всем известная по родству... - Не подчинюсь! - отбивался от солдат Ягужинский. - Я был генерал-прокурором империи и слуга не ваш... Исполню волю лишь самодержавную, от бога данную! - Но в кольце штыков понемногу стих, злобно рыдая: - Можете сажать, можете резать... Но, знайте, мы вас еще так ударим, что вы не встанете! Его увели. Вынесли на руках и обеспамятевшего канцлера. Голицын ноздри раздувал - порох чуял. Еще чуток, казалось, и взлетит все! Думалось ему: "Не обыкли мы в делах гражданских, забыли вече новгородское, больше блуждаем да деремся..." И, подумав, заговорил он снова: - В кондициях сих личного прихлебства не ищу! Не о себе пекусь - о благе всеобщем... А посему да будет так: всяк может отныне собственный проект сооружать и вручать писанное нам, министрам Верховного тайного совета! В приделе Оружейной палаты еще долго толпились изумленные всем содеянным иноземные посланники. - Мы наблюдаем, - сказал Маньян, посол Людовика XV, - чудесное превращение русской истории. Императрица остается на престоле, но самодержавие в России отныне угасает навеки. - Наступает олигархия, - буркнул датчанин Вестфален. Лефорт, посланец саксонско-польский, сказал: - Что я напишу своему курфюрсту и королю? Россия - это хаос! Сколько голов - столько требований. Не имея понятия о свободе, русские путают ее со своеволием. России грозит время деспотии и безнравственности... Так и напишу в Дрезден! Послы надевали шляпы, расходясь по каретам. Вздыхали: "Ужасная страна!.. Непонятный мир!.. Загадочный народ!.." *** Анисим Маслов - растерян - появился перед Голицыным: - Свершилось, князь... - Что? - поднялся Дмитрий Михайлович. - Феофан сейчас в Успенском соборе объявил Анну Иоанновну с полною монаршею титлою, провозгласив ее самодержицей! Голицын уперся лбом в ледяное окошко, студил голову: - Сколь много развелось преосвященств на Руси, отчего и стало темно на святой Руси! - А вот "Санкт-Питерсбурхские ведомости", - сказал Маслов. |
