|
.. Бирен на Митаве остался. А ты не разлучай меня с дитятей. Сердце-то мое нежное ведаешь ли? Люблю я младенца сего... Люблю, Лукич! Долгорукий в гневе ушел. "Черт с тобой - титькайся". Кейзерлинг вспрыгнул в седло - поскакал. Велел Биренам двигаться, теперь на целых сто верст отставая от поезда. Глава 7 Поезд Анны Иоанновны, словно метеор, стремительно двигался на Москву - бурлящую, ликующую и негодующую. С тех пор как повелась земля Русская, такого еще не бывало - широко распахнулись ворота Кремля: ежели ты рангом бригадира не ниже, входи и неси проект свой об устройстве государственном. За это тебе голову не снесут, батогами не выдерут, языка не вырвут... И пошла писать Русь-матушка: кружками собирались дворяне, палили по ночам свечи. Вихлялись русские мысли, в гражданских делах неопытные. Одни - за самовластье царей, большинство же - против: воли нам, воли! Но зато все дружно плевались в сторону князей Долгоруких и Голицыных, засевших в совете Верховном: - Затворились от нас, фамильные! Придавят... Они о себе пекутся, власть делят. И быть России, видать, на куски рватой. По кускам же тем воссядут верховные, яко герцоги на курфюршествах! А в богатом доме князя Черкасского приманкой на гвардейскую молодежь - едина дочь, едина наследница, княжна Варвара Алексеевна тонкобровая. Хотя сия тигрица и невеста Кантемирова, но ходят в женихах львы, ревут под окнами золотые ослы. Львы и ослы стихов тигрице не пишут, зато прославлены другими доблестями. А по вечерам в доме князя - не протолкнешься: чадно от свечного угара, дымно от курений восточных. Гвалт, гогот, музыка... В разгар споров, в сумятицу воплей и жалоб на верховников, вошел голос - прегрубейший, хриплый, пронзающий. Это кряжем поднялся над столом Федор Иванович Соймонов - в ранге шаухтбенахта, сам уже немолод. Плечи адмирала - в сажень, ноги короткие, а шеи нет, будто прямо из плеч растет громадная голова. И сказал всем Соймонов так: - Плачетесь вы? Горько вам в сомнениях? Верю. Но вот о мужиках никто не помянул. О своей боли вопляем мы! А от боли мужицкой отворачиваемся, словно от падали худой. Ныне же время пришло таково: коли проекты писать, то и мужикам послабить нужно... - Погоди о мужиках! - зашумели кавалергарды, а граф Матвеев, от вина красный как рак, на шаухтбенахта наскакивал с речами гиблыми. - Дай-то бог, - клялся, - о шляхетстве рассудить изрядно. Коли нас не обидят, так и мужикам лучше станется. Тут вскочил горячий парень Сенька Нарышкин, что состоял гофмейстером при захудалом дворе цесаревны Елизаветы: - Ты, Федор Иваныч, с Каспия приплыл, двадцать лет в отлучке пребывал флотской, что ты знаешь?.. Мужикам тяжко, истинно! А - нам? Дворянам? Мне покойный Петр Лексеич говаривал: "Лодырь ты, Сенька! Что ты там дома все делаешь? Я, мол, царь, а того не ведаю, чтобы дома сидеть..." А рази же царям вдомек, что нам, дворянам, дел и дома хватает? Придешь, а там, глядь, дрова из лесу не вывезли, кухмистер пьян валяется, девки дворовые рожать перестали... Вот и засучь рукава! - То дело, - заговорили хмельные дворяне. - Службу надобно сократить... А царям где наши нужды вызнать? Прав ты, Сенька. Соймонов залпом осушил чару вина, обшлагом хрустящим, в серебре да канифасе, рот вытер и сказал: - Шел на умное, а пришел на глупое. |
