|
Феофан Прокопович заревел о чуде божием - попадал народ, кликуши забились на камнях: - Знамение свыше... Крест, крест! Вон, вон... Креста не было, но была в этот день зимняя радуга над Москвой. Из дворца царевны Имеретинской на селе Всесвятском наблюдала эти странные небесные пожары и сама Анна Иоанновна, когда ей доложили, что из Москвы жалуют к ней первые гости. - Кто? - спросила она, крестясь с тайным страхом. - Статс-дамы Натальи Федоровны Лопухины, урожденные фон Балк. Может, изволите помнить: Петр Великий ее силком венчал с Лопухиным Степаном, которого потом к самоеди в острог Кольский сослал? - Изволю помнить, - сказала Анна Иоанновна. - Так проси... Императрица стояла возле стола, прислонясь к нему широченным задом. На груди могучей лежали огромные красные руки. Лицо Анны, все в глубоких корявинах оспы, казалось смуглым, как у мумии. Взвизгнула дверь, застучали каблуки. Боком вспорхнула Наталья Лопухина, шлюха знатная. Греховно и томно глядели на царицу ее медовые глаза; на персиковых щеках чернели клееные мушки. Все шуршало, переливалось, сверкало на ней. "Так вот какова любовница Рейнгольда Левенвольде... Хороша чертовка!" - Ну, - вскинула руку Анна, - целуй же... Лопухина подняла свои прекрасные глаза: - От Остермана я, матушка. - Так что? - спросила Анна, опять робея. - При въезде на Москву вы должны объявить себя полковником полка Преображенского и капитаном кавалергардии. - В уме ль они там? - попятилась Анна (хрустнул под нею стол). - Да меня верховные со света сживут. Лукич, яко дракон, стережет меня. Кондиции-то подписала. - я. Иль Остерман о том не знает? - Остерман велел сказать, - зашептала Лопухина, - что кондиций тех не будет. Вы только объявитесь гвардии полковником, а гвардия вас утвердит в самодержавье полном... Снова взвизгнула дверь - Василий Лукич! Анна схватила Лопухину за голову, помяв ей букли, втиснула в свою грудь лицом: статс-дама задыхалась в объятиях - от пота, молока, румян. - Иди, иди, Лукич, - сказала Анна. - Хоть в бабьи-то дела не лезь. Дай толковать свободно подругам старым... *** В доме отчем невмоготу стало Наташе Шереметевой: толклись с утра до вечера родичи - Салтыковы, Черкасские, Урусовы, Собакины, Нарышкины, Апраксины и прочие. Уговаривали: - Душенька, солнышко, не поздно еще. На што тебе князь Иван сдался? Ведаешь ли, что фавора его не стало и быть ему в наветах опасных... Отступись, золотко! Глянь-ка, сколь красавчиков по Москве бегает, так и ширяют под окошком твоим. В омморок их по красе твоей так и кидат, так и кидат! Наташа вдевала нитку в иглу, топорщила губку: - Спасибо вам, миленькие, что печетесь. Но высокоумна я! И слово свое выше злата ценю. Нет у меня привычки такой глупой, чтобы сегодня одного любить, а другого завтрева. С тех пор как сбросил князь Иван Долгорукий золотую придворную сбрую, стал Иван похож на крестьянского парня: лицо круглое, щекастое, губы толстые, нос широкий, глаза с косинкой малозаметной... Простоват стал Ваня! - Пропали мы с тобой, - говорил. - Принуждать к супружеству не смею: вольна ты, ангел мой, отстать от меня! Небось сама не малая, чуешь, каково с куртизанами бывает на Руси... - А вам бы, сударь, - отвечала Наташа, - и постыдиться меня должно. Перед вами боярышня, которая слово дала вам. Быть ей матерью детей ваших, а вы ей гибель злую пророчите... В санях Ивана поджидал Иоганн Эйхлер: - Плакал никак, князь? - Молчи, рыло чухонское, а то по зубам тресну. |
