|
- Царевна-голубушка во Всесвятское едет сестрицу навестить, вот и пущай музыка дивная им там играет. - Сударыня, - сказал генерал, к жене обратясь, - будто бы и не сказывали вы с вечера, что на Всесвятское сбираетесь? Царевна показала на Феофана: - Вот владыка упросил, часы отвезть надобно... - Дин-дон! - сказал генерал и пальцем у виска покрутил, потом к Феофану обратился: - А ты, владыка, тоже дин-дон хороший... *** Кто не знает на Москве Анну Федоровну Юшкову? Все знают, да и как не знать: боярыня знатная... Тихо текли годы в древнем доме, и все как-то за стеной проходило: бунты стрелецкие, петровские ассамблеи, машкерады по случаю викторий. В смирении да постности тянулись годы. Вечерком ляжет Юшкова на печную лежанку, девки ей перышком гусиным пятки ласкают, а странницы чмокают сахарком: - А то вот, боярыня, был еще такой Феофил-старец. Чуден был в святости! И так от молитв проникался, что плакал. А чтобы недаром плакать, он корчагу под себя ставил. И теи слезки евонные в корчагу капали. Тридцать лет сердешный не пил, не ел - только плакал. И слезки свои копил. Чтобы предъявить их на Страшном суде... Но только, боярыня, на том свете-то слезки его отвергли. А корчагу обратно на землю из рая свергнули! - Ой, ой, ой, - вздыхала Анна Федоровна Юшкова, переживая. - Да, милая боярыня, так и шваркнулась корчага на болото. Только лягушки по сторонам - скок-скок! А небесные анделы тут слетелись. Да Феофилу бо-ольшой горшок показали. Куды как больше корчаги евонной... Заблагоухало тут! А в горшке том - слезы, кои Феофил-старец мимо корчаги пролил. Вот так и выплакал он себе царствие небесное! Анна Федоровна (по родству с Салтыковыми) приходилась родней царевнам Ивановнам, но судьбы своей не ведала. Не стемнело еще над Москвой, как она велела ворота на шкворень заложить, собак с цепи сбросить да сторожей расставить. Только было собралась Юшкова на лежанку завалиться, тут и забарабанили в ворота, выпал шкворень, завизжали собаки, взвыли сторожа... - Хосподи, не худые ль люди жалуют? Разбойником ворвался Семен Андреевич Салтыков, сгреб родственницу с лежанки, стал в шубы кутать: - Облачись скоро, да езжай до Всесвятского... Тебя ея императорское величество с утра до особы своей требуют! Так и обмерла Анна Федоровна... Неслись над головой яркие звезды, стреляли по бокам деревья. Закидало ее снегом, рвали царские кони в темноту, в ярость, в морозную стынь. Приехали. Даже встать не могла. Видела только из саней дубовый дворец царицы Имеретинской, чернавки Арчиловой, а в сенях приятный "маркиз" Лукич распеленал Юшкову от шуб и платков, подивился: - Это и есть дура? Ну, так несите наверх ее! Двое дюжих молодцов, князья Цициановы, подхватили безгрешную девицу под локотки, повели вверх по лестницам. Стучали об ступени белые ноженьки. А в пустых палатах стояла царица престрашного зраку. Сверху глянула, и князьям Цициановым махнула: - Отпустите дуру. Пущай отойдет... Понемногу отошла Анна Федоровна, дерзнула и глаза поднять. Тогда Анна Иоанновна спросила ее: - А что? Неужто я тебе столь грозна кажусь? Юшкова, чтобы страх доказать, в подпечек головой сунулась. - Не приведи бог! - отвечала. - Экая святость-то от тебя, государыня, так и прет, так и шибает в меня, будто пар от каменки! Тут Анне Иоанновне стало так хорошо, так приятно от чужого страха, что она смилостивилась над бедной девицей: - Ну, встань! Наслышана я, что слава идет на Москве такая, будто никто лучше тебя не умеет ногти стричь. |
