|
- Гудит Москва, в полках тоже за меня... Кого ж мне слушаться? - Только Остермана, - нашептывал обворожительный Корф. - Без Остермана вам никогда не уничтожить кондиций. А под окнами дворца ревела пьяная гвардия. - Наша берет! - орал граф Матвеев, гуляка известный. - Никаким верховным подчина не сделаем. Виват Анна! Виват самодержавная! Матка наша! Фельдмаршал Долгорукий пришел в Совет, тылом кулака вытер слезившийся глаз. - Не усмирить, - признался. - Я токмо подполковник в полку, а матка Анна полковником надо мной стала... Как совладать? Не помереть бы всем нам смертью худой, собачьей!.. Анна отполдничала, в окнах сочился серенький московский денек. И понесло ее в мыслях обратно на Митаву, вспомнила леса, через которые ехала. Ах, где-то среди лесов этих, в деревеньке убогой, ждет ее любезный, томясь разлукой. Помазанница она божия, императрица всероссийская, а.., что толку? Любая торговка блинами придет домой, а там муж, там дети. И куда как ее, императрицы, счастливей! В мыслях таких раскалила она себя, озлобила плоть и душу в желаньях самовластных. И тут, совсем некстати, потянуло от дверей сквозняком и духами - это Василий Лукич пришел с перьями. - Князь Голицын, - сказал, - для разговора важного к вам жалует... Готовы ль вы? - Когда покой мне дадите? - вспылила Анна. - Ваше величество, - ответил Лукич, - вы еще и царствовать не начали, а уже о покое заговорили... Что же дале-то станется? Князь Голицын, в комнаты войдя, заговорил дельно: - Верховный совет рассудил за благо согласовать суть присяги общенародной, а такоже иноземцев, при дворе нашем обретающихся на службе волонтирной. И вашему величеству сей тестамент высочайше апробовать надобно! Анна, не мигая, смотрела на огонь, бушевавший в печной утробине; от смолистых поленьев с треском летели искры. - Говорят, - произнесла с угрозой, тихо, - измыслили вы лукавство противу моей особы? И будто присяга та не имени моему, а вам, верховным, приноситься должна? - Поднялась резко от печи, с кочергою в руках, пошла на Голицына. - Кому еще, - выкрикнула, - кому еще, окромя особы моей, присягать должны православные? - Отечеству, - сказал Голицын твердо. Анна Иоанновна исподлобья глянула на сановного старца своим престрашным зраком. Нет, не испугала! А уж каков взгляд тот был - у других спросить надо (даже Бирен его не выдерживал). - Ну, так ладно, - потухли глаза Анны. - Еще что? Дмитрий Михайлович положил на стол грамоту из Совета. - На сих днях, - сказал, - вы самовластно, без ведома нашего, упредив события, себя полковницей гвардии объявили... - Нешто не по праву? - осерчала Анна. - Конечно, нет. Вам права не дано. Но мы препозицию вашу рассмотрели, и вот.., патент! Но впредь, - напомнил Голицын, - Совет просит вас не забегать вперед. Ибо, - объяснил спокойно, - мы тоже не святые: не каждую препозицию вашу потом можно меморией подкрепить! Анна Иоанновна кочергой в злости переворошила поленья в печи: - Все - ложь, ложь, ложь! Закрой двери, князь, ныне ругаться станем... На што ты патент суешь мне? Разве не вольна я сама, своею волей, себя полковником сделать? - А - кондиции? - спросил Голицын. - Вы их забыли? - А - гвардия? - в ответ спросила Анна. - Нешто не слышал, как она приветствует меня в своих полковницах? - Гвардия - еще не Россия, - осадил ее старик. - Это только у турок янычары судьбу Оттоманов решают из казармы зловонной! Мы же, россияне, слава богу, не сатрапные варвары! Анна Иоанновна смахнула патент со стола: - Прочь! Мне того не надобно. |
