|
"Он снова стоит в холле". А тот стоял в проходе у меня за спиной. Нет, нет, это уж слишком! Ведь не преступление же - правда? - испускать стоны в вагоне трамвая? Или стоять в холле, глядя на дверь, одним своим молчанием давая понять старику, что ты здесь. Правда! Не преступление. Но что, если этот "кто-то" однажды ночью все-таки вошел в комнату? И занялся своим "одиноким делом"? Я снова вгляделся в надпись, такую же выцветшую, едва заметную, как объявление о продаже канареек на окне. И попятился, стремясь уйти, вырваться из жуткой комнаты человека, приговоренного к одиночеству и отчаянию. Выйдя в холл, я постоял, принюхиваясь к воздуху, пытаясь угадать, приходил ли сюда снова и снова в последнее время тот, другой, лицо которого едва скрывало череп. Мне захотелось вихрем взлететь по лестнице и закричать так, чтобы затряслись птичьи клетки: - Ради всего святого, если тот человек придет опять, позвоните мне! Но как? В холле я видел пустую подставку для телефона, а под ней - "Желтые страницы" за 1933 год. Тогда хотя бы крикните в окно! Но кто услышит ее голос, слабый, как скрип старого ключа в ржавом замке? "Ладно, - подумал я, - приеду и буду караулить". Только зачем? Да затем, что эта, словно поднятая с морского дна мумия, эта по-осеннему пожелтевшая, обряженная для похорон старуха, лежащая наверху, молит о том, чтобы к ней по лестнице поднялся холодный ветер. "Запереть все двери?" - подумал я. Но когда попытался плотнее закрыть входную дверь, у меня ничего не вышло. И я слышал, как холодный ветер по-прежнему шепчет в доме. *** Пробежав часть пути, я замедлил шаг, остановился и взял было курс на полицейский участок. Однако у меня в ушах зашуршали сухими крыльями мертвые канарейки. Они рвались на волю. И только я мог их спасти. И еще я почувствовал, как вокруг меня тихо плещутся воды Нила, поднимая ил со дна, и он, того и гляди, поглотит и сотрет с лица земли древнюю Никотрис - дочь египетского фараона, которой уже две тысячи лет. Только я мог не дать черным водам Нила унести ее вниз по течению и засыпать песком. И я побежал к своему "Ундервуду". Начал печатать и спас птиц. Напечатал еще пару страниц и спас старые высохшие кости. Чувствуя свою вину и в то же время торжествуя, торжествуя и чувствуя вину, я вынул листы из машинки, расправил и уложил в ящик, где из птичьих клеток и речного песчаника слагался мой роман, где птицы начинали петь, только когда вы читали напечатанное, а шепот со дна слышался, лишь когда переворачивали страницы. И, воодушевленный тем, что спас всех, вышел из дому. *** Я шел в полицейский участок, обуреваемый грандиозными фантазиями, безумными идеями, вооруженный невероятными уликами, совершенно очевидными решениями возможных загадок. Я прибыл туда, чувствуя себя сверхловким акробатом, выделывающим сверхсложные трюки на сверхненадежной трапеции, подвешенной к огромному воздушному шару. Откуда мне было знать, что сыщик - лейтенант Элмо Крамли - вооружен длинными иглами и духовым ружьем? Когда я появился, он как раз выходил из участка. |
