|
Здесь на полу не валялось даже зубной щетки, не было ни мыла, ни мочалки. Видно, старик мылся раз в день в море, чистил зубы пучком водорослей и стирал единственную рубашку в соленых волнах, а потом раскладывал ее на песке в дюнах, ложился рядом и ждал, пока она высохнет на солнце, если, конечно, оно появится. Я двинулся вперед, словно нырнул в пучину. Если вы знаете, что человек мертв, воздух в покинутом им помещении противится каждому вашему движению, даже мешает дышать. Я чуть не задохнулся. Моя догадка оказалась неверна. Потому что фамилию старика я увидел на стене. И чуть не упал, когда наклонился, чтобы прочесть ее. Имя повторялось снова и снова, оно было нацарапано на штукатурке в дальнем от кровати конце стены. Снова и снова. Словно человек боялся, что выживет из ума или будет забыт; словно страшась, что однажды утром проснется безымянным, он снова и снова царапал стену пожелтевшим от никотина ногтем. "Уильям". А потом "Вилли", затем "Вилл", а под этими именами - "Билл". А потом снова, снова и снова. "Смит", "Смит", "Смит", "Смит". А в самом низу: "Уильям Смит". И "Смит У.". Эта его таблица умножения плыла у меня перед глазами. Я вглядывался в нее, а она то становилась совсем неразличимой, то вновь обретала четкость. Потому что я представлял себе все те ночи, когда и сам боялся заглянуть вперед, в темную бездну моего будущего Боялся увидеть себя в 1999 году, одинокого, царапающего ногтем шгукатурку, словно скребущаяся мышь. - Боже мой, - прошептал я. - Ну-ка постой! Койка взвизгнула подо мной, как потревоженная во сне кошка. Я навалился на нее всей своей тяжестью и шарил пальцами по штукатурке. Там были какие-то слова. Письмо? Намек? Улика? И я вспомнил любимый детьми фокус. Просишь приятелей написать что-нибудь в блокноте, вырвать страничку и разорвать ее. Потом уходишь с блокнотом в другую комнату, проводишь мягким карандашом по бесцветным отпечаткам на чистой странице раз, другой, и, возвращаясь, объявляешь, что было написано. Это я сейчас и проделал. Достал карандаш и осторожно начал водить тупым грифелем по стене. Проявились сделанные ногтем царапины: обрисовался рот, потом глаз, какие-то полосы и круги, обрывки стариковской полудремы "Четыре часа ночи, а сна нет". Чуть ниже едва различаемая мольба: "Господи! Помоги уснуть!" А на рассвете отчаянное: "Господи Иисусе!" И наконец под этими словами я увидел то, что будто ударило меня под колени, и я присел. Потому что на стене было нацарапано: "Он снова стоит в холле". "Да ведь это обо мне, - промелькнуло у меня в мозгу. - Это же я пять минут назад стоял наверху перед дверью старухи. И минуту назад - перед этой дверью. И..." Прошлая ночь. Трамвай. Дождь. Огромный вагон грохочет по рельсам, скрипят и стонут деревянные части, сотрясаются потускневшие металлические детали, а кто-то невидимый раскачивается в проходе у меня за спиной, оплакивая похоронный рейс трамвая. "Он снова стоит в холле". А тот стоял в проходе у меня за спиной. Нет, нет, это уж слишком! Ведь не преступление же - правда? - испускать стоны в вагоне трамвая? Или стоять в холле, глядя на дверь, одним своим молчанием давая понять старику, что ты здесь. |
