– Что‑нибудь еще?

Она старалась – да, он видел, как она старается вытолкнуть из себя слова, но не может. Вот она подняла на него несчастные глаза, как обычно Кьяра, когда набедокурит и приходит об этом сообщить. И что‑то пролепетала, понурив голову.

– Что, Бретт? Я не расслышал.

Она глядела на столешницу.

– Надо кому‑то сказать. Больше некому.

Больше некому? Ей, прожившей столько лет в этом городе, некому довериться, кроме полицейского, чья работа, в частности, – выяснить, не убийца ли ее любовница!

– Больше некому?

– Я никому не заикалась про Флавию, – произнесла она, на этот раз не избегая его взгляда. – Она говорит, что не хочет сплетен, что они могут повредить ее карьере, И я ни с кем не делилась.

Он вдруг вспомнил, как Падовани рассказывал во всех подробностях о первых признаках любви Паолы к нему, о том, как она себя вела, как говорила всем друзьям только о нем и больше ни о чем. Свет простил ей не только счастье – но и публичность этого счастья. А ведь эта женщина тоже, несомненно, любит, – уже три года, – и ей некому об этом обмолвиться. Кроме него – комиссара полиции.

– А твое имя в этом письме упоминалось?

Она мотнула головой.

– А что Флавия? Что она говорит?

Кусая губы, она подняла руку и указала на свое сердце.

– Винит во всем тебя?

Она кивнула и, в точности как Кьяра, провела пальцем под носом. Палец заблестел. Он достал платок и протянул ей. Она взяла его, словно не понимая, что с ним делать, и держала его в руке, – из носа у нее по‑прежнему текло, а по щекам катились слезы. Чувствуя себя изрядным болваном, но сознавая, что и сам, в конце концов, кое‑чей папа, он взял у нее платок и промокнул ей лицо. Она отдернулась и выхватила платок – вытерла лицо, высморкалась и сунула платок себе в карман – так Брунетти лишился уже второго платка за эту неделю.

– Она сказала, что это я виновата, что ничего этого не случилось бы, если бы не я. – Голос у нее был сдавленный, разбитый. Она скривилась. – Самое ужасное – что это правда. Нет, я понимаю, на самом деле это не так, но когда она так говорит, я ничего не могу возразить.

– В письме сообщается, откуда взялась эта информация?

– Нет. Но наверняка от Веллауэра.

– Хорошо.

Она изумленно взглянула на него:

– Что же тут хорошего? Адвокат говорит, что они намерены предъявить обвинение и предать все огласке.

– Бретт, – его голос звучал спокойно и ровно. – Подумай хорошенько. Если он опирается на свидетельство Веллауэра, его еще надо доказать. И даже будь маэстро жив, он никогда бы не пошел на такое. Это пустая угроза…

– Но если они все‑таки предъявят иск…

– Он вас просто‑напросто запугивает. И, как видишь, ему это удалось. Ни один суд, даже в Италии, не поверит на слово – а в этом письме одни голословные утверждения, ни одной ссылки на свидетеля и ни одного доказательства, – он наблюдал, как до нее постепенно доходят его слова. – Ведь нет ни одного доказательства, правда?

– Что ты называешь доказательством?

– Письма. Не знаю. Разговоры какие‑нибудь.

– Нет, ничего такого нет. Я ни разу не писала ей, даже из Китая. А Флавии вообще некогда писать письма.

– А что ее друзья? Им что‑нибудь известно?

– Я не знаю. По‑моему, об этом обычно не очень‑то любят говорить.

– В таком случае, думаю, вам не о чем беспокоиться.

Она попыталась улыбнуться, попыталась убедить себя, что он сумел оградить ее от горя, что ей ничего не грозит.