|
- Ну вот еще! - Клянусь честью. - Друг мой, я начинаю думать, что дело опаснее, чем мне казалось. Это уже не грусть, клянусь папой. Это безумие! - Она говорила со мной лишь один раз, или, вернее, она лишь один раз говорила в моем присутствии, и с той поры я ни разу не слышал ее голоса. - И ты ничего о ней не разузнавал? - У кого? - Как у кого? У соседей. - Она живет одна в доме, и никто ее не знает. - Что ж, выходит - это какая-то тень? - Эта женщина, высокая и прекрасная, как нимфа, неулыбчивая и строгая, как архангел Гавриил. - Как ты узнал ее? Где вы встретились? - Однажды я увязался за какой-то девушкой на перекрестке Жипесьен, зашел в садик у церкви. Там под деревьями есть плита. Ты когда-нибудь заходил в этот сад? - Никогда. Но не важно, продолжай. Плита под деревьями, ну а дальше что? - Начинало смеркаться. Я потерял девушку из виду и, разыскивая ее, подошел к этой плите. - Ну, ну, я слушаю. - Подходя, я заметил кого-то в женском платье, я протянул руки, но вдруг голос какого-то мужчины, мною раньше не замеченного, произнес: "Простите, сударь, простите", - и рука этого человека отстранила меня без резкости, но твердо. - Он осмелился коснуться тебя, Жуаез? - Послушай. Лицо его было скрыто чем-то вроде капюшона: я принял его за монаха. Кроме того, на меня произвел впечатление его вежливый, даже дружелюбный тон, он указывал на находившуюся шагах в десяти от нас женщину, чье белое одеяние привлекло меня в ту сторону: она как раз преклонила колени перед каменной плитой, словно то был алтарь. Я остановился, брат. Случилось это в начале сентября. Воздух был теплый. Розы и фиалки, посаженные верующими на могилах в этом садике, овевали меня нежным ароматом. За колокольней церкви сквозь белесоватое облачко прорывался лунный луч, посеребривший верхние стекла витражей, в то время как нижние золотил отблеск зажженных в церкви свечей. Друг мой, подействовала ли на меня торжественность обстановки или благородная внешность этой коленопреклоненной женщины, но она сияла для меня в темноте, словно мраморная статуя, словно сама была действительно из мрамора. Я ощутил к ней непонятное почтение, и в сердце мое проник какой-то холод. Я жадно глядел на нее. Она склонилась над плитой, обняла ее обеими руками, приникла к ней губами, и я увидел, как плечи ее сотрясаются от вздохов и рыданий. Такого голоса ты, брат, никогда не слыхал: никогда еще острая сталь не пронзала чье-либо сердце так мучительно, как мое. Плача, она целовала камень, словно в каком-то опьянении, и тут я просто погиб. Слезы ее растрогали мое сердце, поцелуи эти довели меня до безумия. - Но, клянусь папой, это она обезумела, - сказал Жуаез, - кому придет в голову целовать камень и рыдать безо всякого повода? - О, рыданья эти вызвала великая скорбь, а целовать камень заставила ее глубокая любовь. |
