|
Приближаясь понемногу к комнате, где его ждал дежурный слуга, в немалой степени заинтригованный этой необычной вечерней прогулкой, Генрих перебирал в уме все преимущества, связанные с учреждением нового отряда из сорока пяти телохранителей. Как для всех людей, чей ум недостаточно остер или же притупился, те самые мысли, которые в беседе с ним подчеркивал д'Эпернон, теперь озарились для него гораздо более ярким светом. "И правда, - думал король, - люди эти будут, наверно, очень храбры и, возможно, очень преданны. У некоторых из них внешность располагающая, у других мрачноватая: слава богу, тут будет на все вкусы. И потом, это же великолепная штука - конвой из сорока пяти вояк, в любой миг готовых выхватить шпаги из ножен!" Это последнее звено в цепи его мыслей вызвало в нем воспоминание о других столь преданных ему шпагах, о которых он так горько сожалел во всеуслышанье и еще горше - про себя. И тут же Генрихом овладела глубочайшая скорбь, так часто посещавшая его в то время, о котором у нас идет речь, что она, можно сказать, превратилась в обычное для него состояние духа. Время было такое суровое, люди кругом так злонамеренны, венцы так непрочно держались на головах у монархов, что он снова ощутил неодолимое желание или умереть, или предаться бурному веселью, чтобы хоть на миг излечиться от болезни, уже в эту эпоху названной англичанами, научившими нас меланхолии, сплином. Он стал искать глазами Жуаеза и, нигде не видя его, справился о нем у слуги. - Господин герцог еще не возвращались, - ответил тот. - Хорошо. Позовите моих камердинеров и можете идти. - Сир, в спальне вашего величества все уже готово, а ее величество королева спрашивала, не будет ли каких приказаний. Генрих сделал вид, что не слышит. - Не передать ли ее величеству, чтобы постлано было на двоих? - робко спросил слуга. - Нет, нет, - ответил Генрих. - Мне надо помолиться, у меня есть работа. К тому же я немного нездоров и спать буду один. Слуга поклонился. - Кстати, - сказал Генрих, - отнесите королеве эти восточные конфеты от бессонницы. И он передал слуге бонбоньерку. Затем король вошел к себе в спальню, уже действительно приготовленную камердинерами. Там Генрих окинул беглым взглядом все изысканные, до мельчайших подробностей обдуманные принадлежности его необычайных туалетов, о которых он так заботился прежде, желая быть самым изящным щеголем христианского мира, раз ему но удалось быть самым великим из его королей. Но теперь его совсем не занимала эта тяжкая работа, которой он в свое время столь беззаветно отдавал свои пилы. Все женские черты его двуполой натуры исчезли. Генрих уподобился старой кокетке, сменившей зеркало на молитвенник: предметы, прежде ему столь дорогие, теперь вызывали в нем почти отвращение. |
