Позвольте, я налью вам кофе.

ТИДД. Прошу вас, не искушайте меня — я дал зарок.

МЭРИ. Еды не хватает, а то, что есть, наскучило своим однообразием. Выпейте кофейку.

ТИДД. Я два года не притрагиваюсь к чаю и кофе. Если самоотречением можно искупить грех, который совершается на этой земле, мне и того довольно. (Отходит, так и не взяв кофе).

АНДЕРСОН. Если бы с этих карт соскоблить сало, было бы на чем пожарить яичницу.

ЛИМЕН. Остановка только за яйцами. (Смеется. Другие смотрят на него в ледяном молчании).

АНДЕРСОН. До того грязные, что цифры не разобрать.

ЛИМЕН. Как же вы все-таки определяете, какие карты у вас на руках?

АНДЕРСОН. По сальным пятнам и разводам грязи.

ЛИМЕН. Да, но это открытие принадлежит мне.

АНДЕРСОН. Это открытие принадлежит каждому на этой ферме.

ЛИМЕН. Раз вам известны приметы, значит, вы видите, какие карты у меня на руках.

АНДЕРСОН. Мог бы увидеть при желании, только я отвожу глаза, когда сдаю, — как и вы, впрочем. Итак, продолжим игру.

КОУПЛЕНД. Кто может предложить на сегодня хорошую тему для диспута?

ТЕЙЛОР. Я утверждаю: Кромвель, как генерал, выше Наполеона.

КЕЙДЖИ. Эту тему мы за последние пять дней обсуждали трижды, она выжата досуха. Довольно наполеонов и кромвелей.

ТИДД (обращаясь к Мэри). Я изнываю от скуки. Научите меня гладить.

ЛИМЕН. Есть хорошая идея для сегодняшнего диспута! Я утверждаю, что любовь, которую мужчин и женщина дарят друг другу свободно, не побуждаемые к тому брачными узами, более истинна, а стали быть, и более добродетельна, чем принудительное и упорядоченное сожительство, навязанное браком.

ОЛИВЕР. Такое утверждение нельзя делать предметом дискуссии.

ЛИМЕН. Отчего же? Такая тема занимает всякого, кто стоит на пороге жизни.

ОЛИВЕР. Ни один из участников диспута не обладает внебрачным опытом.

ЛИМЕН (разочарованно). А-а…

ТИДД. Неужели у нас ничего нет на сегодня, только карты, да шашки, да вот еще его скоропись? (С сердцем показывает на Тейлора, который ведет стенографическую запись общего разговора).

НЬЮБИ (по мере того как говорит, другие оставляют свои занятия и внимательно прислушиваются). Я сегодня никак не мог уснуть. Меня не оставляли мысли о моем отце, этом достойном белом человеке, выходце из Шотландии, который полюбил черную рабыню — мою мать, — выкупил ее из рабства, женился на ней и прижил с нею детей. Он дал свободу своей чернокожей красавице жене и мулатам-детям, которых она принесла ему. Я — свободный человек… Думал я и о моей жене, рабыне, о семерых моих детях. Нет. Не моих. Они — собственность рабовладельца из Уэрингтона, штат Виргиния, по имени Иессей Дженнингс. О многом думал я этой ночью, но думы об этих двух, отце моем и моей жене, всего глубже запали мне в душу. И думал я о том, как уживаются в мире добро и зло, и спрашивал себя: «Кто же породил добро? Бог? А кто же тогда породил зло? Человек?» Но человек — дитя господне. Господь не может творить зло, а меж тем его дети, бесспорно, творят зло. И как может господь быть несовместен со злом, если, имея власть воспрепятствовать злу, он дозволяет ему расти и множиться?.. Душа моя вопиет, тщась уверовать в благость господню. Однако меня одолевают сомнения, и, может быть, не одного меня.

СТИВЕНС. Любопытный предмет для обсуждения.

НЬЮБИ. Согласен! Итак, предлагается следующее. Я утверждаю: господь всеблаг, ибо не причиняет человеку зла, какое человек чинит себе сам.