|
И сидят в этом скверике на скамейке три друга, о чем‑то беседуют, одеты прилично, спиртным от них не пахнет, драки не намечается… В общем, словно бы тут все в порядке. Но подойди поближе – и начнешь понемногу замечать, что тут не все в порядке. Пока не установишь, что все тут не в порядке. Но для этого придется сесть с нами рядышком и вникнуть в то, о чем мы говорим. С виду‑то мы и вблизи можем сойти за норму. Что двое из нас очень похожи, это, конечно, факт вполне объяснимый: близнецы небось! Что у третьего собеседника пиджак больно чудной – ну, бывает! Пощеголять захотел парень и напялил какую‑то зарубежную штуковину, а получилось курам на смех… может, это форма какого‑нибудь тамошнего оркестранта либо официанта, а он за пиджак посчитал.
Зато разговорчики наши – это… «Ты откуда? Из 1976 года? – Да, только не из этого, а из другого совсем… – А вот я, братцы, из 1974 года! – Ну да? Здорово! Как же это ты? – Да так как‑то… Иду я по институту, гляжу: хронокамера! Дай, думаю, зайду! А она ка‑ак швырнет меня прямо в 1976 год! А ты, значит, мой здешний двойник? Очень приятно познакомиться!» Ну, и так далее… Нет уж, хорошо, что никто нас не слышит. Но пока я думал об этом и о многом другом, никаких разговоров мы не вели. Аркадий и Борис ждали, когда же я выскажусь и все объясню. А я сомневался, что смогу все объяснить. Вернее, не сомневался, что не смогу. Такая уж это была история! Я в ней подметил любопытную закономерность: как только мне покажется, что я в чем‑то разобрался, тут же выясняется, что я проглядел небольшую деталь, которая в корне меняет всю картину. Ребята смотрели на меня во все глаза и явно нервничали. Аркадий, конечно, делал вид, что ему все нипочем, и насмешливо улыбался, но я видел, с каким ожесточением он терзает листок липы: попробовал скрутить его в трубочку, но так нажал, что все пальцы зеленой мякотью измазал. Борис насупился и смешно оттопырил губы, как обиженный дошкольник. (Неужели и у меня есть такая дурацкая манера? Надо будет последить за собой!) Наконец Борис решительно встал и заявил, что он не намерен сидеть тут в рабочее время и смотреть, как я молчу и изображаю из себя роденовского мыслителя в одетом виде. – Я пошел! – с достоинством заключил он, одергивая свитер. – Надумаешь говорить, позвони в лабораторию. Я отлично понимал, что никуда он не уйдет, что тягачом его не вытащишь из сквера. Но мне было совестно: ну чего я, в самом деле, канителюсь? Рано или поздно объясниться нам придется, начинать это дело надо мне – и по справедливости, и просто для экономии времени и энергии: без моих объяснений слишком многое останется в тумане. – Садись, друг, брат и двойник! – сказал я, вздыхая. – Лекция сейчас начнется. Только разрешите мне как лектору подкинуть одному из слушателей один вопросик. А именно: объясни ты мне, Борис, как ты меня воспринимаешь? – То есть? – не понял Борис. – Какими рецепторами, что ли? – Нужны ему твои рецепторы! – вмешался Аркадий. – У него свои такие же. Боренька‑юниорчик, насколько я понял, интересуется результатами анализа и обработки той информации, которая поступает в твои мозги через эти самые рецепторы. То есть: что ты думаешь о нем, воспринимая его оптически, акустически, тактильно и… ну, как там еще? – А‑а… – протянул Борис. Он ухватился за подбородок и начал его осторожно теребить. Тоже смешная манера. А это я уж безусловно делаю! Теперь вижу, до чего это нелепо выглядит… Модель ошибок! Словно тебя на кинопленку засняли скрытой камерой, а ты глядишь и краснеешь. И чего он рот кривит? Ох, наверное, и я тоже! Ну и смешной же я тип, оказывается! – Это… это, знаешь, нелегко объяснить… – вдумчиво говорил Борис, слегка кривя рот. |
