– Что касается действий, – медленно проговорил Борис, – то действий я, пожалуй, никаких особых не совершал… Мне кажется, я и не должен был отклонить мировую линию… Хотя… ах я дурень! Ну конечно…

У Линькова в голове какая‑то неприятная пустота образовалась от всей этой путаницы, от этих нелепых ответов, совершенно между собой не согласующихся. О каком двадцатом мая, собственно, говорит Борис? Ведь если он попал туда через хронокамеру, то речь идет уже не о том «нормальном» двадцатом мая, с которого начинается в здешнем мире дело Левицкого, а о возвращении в прошлое. А это совсем другое дело! Но как же тогда могли его видеть Нина и Чернышев? Видели раньше, чем он там побывал? Опять нарушение причинности! Линьков рассердился и решил взять быка за рога.

– Вот что, – сухо сказал он. – Расскажите, пожалуйста, что конкретно вы делали вечером двадцатого мая?

Борис вздохнул и досадливо поморщился.

– Н‑ну… что… – Он запинался на каждом слове. – Увидел Аркадия… на диване… Хотел вызвать «скорую помощь»…

– Почему же не вызвали?

– Телефон, понимаете, не работал! – растерянно сказал Борис. – Я побежал в зал хронокамер…

– Лаборатория Чернышева ближе, чем зал, – заметил Линьков.

– Я… я не знал, что Чернышев еще здесь – пробормотал Борис. – Вернее, не сообразил… растерялся!

– Ну хорошо, побежали вы в зал, – скептически сказал Линьков, – и что же дальше?

– А там телефон тоже не работал! – криво усмехаясь, ответил Борис. – Представляете мое положение? Я совсем растерялся!

– Так растерялись, что на все махнули рукой? – с нескрываемой уже насмешкой спросил Линьков.

Его злила эта бездарная, нелепая ложь. Злила и очень удивляла. Три дня Борис Стружков лгал виртуозно, ни на секунду не вышел из роли, а теперь не может сочинить хотя бы относительно правдоподобную версию, путается, противоречит себе самому.

Но Бориса возмутила эта насмешка, и он заговорил без прежней вялости.

– То есть как это: махнул рукой?! – почти крикнул он. – Да вы что! Я затем, что ли, в прошлое лез? Я обратно побежал, в лабораторию. Мне вдруг страшно стало, что, пока я бегаю, Аркадий умрет… Он ведь совсем как мертвый был! – упавшим голосом сказал Борис. – Я пульс никак не мог нащупать и дыхания не слышал… И вот тут я голову совсем потерял! Сначала решил в проходную бежать. Потом в окно высунулся: думал, может, кто пройдет по улице, я закричу, – мне уже все равно было, пускай меня видят, пускай что угодно! Но никого не было…

– А Нина? – невольно спросил Линьков.

– Нину я не видел… может, она раньше проходила, еще до того, как я бегал вниз. Ну, в общем, я начал бестолково метаться из угла в угол. Стыд и позор, конечно, что я так растерялся. Но, понимаете, я рассчитывал, что попаду туда часов в шесть‑семь вечера, а почему‑то меня перебросило так поздно, почти в одиннадцать… и Аркадий уже умирал! Я к этому не подготовился как‑то… и потом, телефоны эти проклятые, ведь надо же!

– Действительно… – отозвался Линьков, уже без насмешки.

Он не знал, что и думать: рассказ Бориса звучал теперь гораздо более правдоподобно. «Э, за счет интонаций! – вдруг обозлившись, решил он. – Опять он в роль вошел, вот и все.