– Я понимаю… – сказал он. – Для меня это только слова, я ведь ничего сам не видел. Но даже и на слух от этого обалдеть можно! Ты говоришь – «смерть моего Аркадия», и я ведь вижу, что для тебя это действительно смерть, что тебе и сейчас больно. Я просто представить себе не могу, как это все получилось. Но если ты это нарочно затеял, Аркадий, то… Нет, не буду! Досказывай, Борька, а потом мы за него возьмемся.

– Ну, этот вот отрезок линии II, что проходит под пунктирной дугой, – моя жизнь с двадцатого по двадцать третье мая того же года. Невеселая жизнь, прямо скажем. Первую‑то ночь я преспокойно проспал, а утром двадцать первого вызывают меня срочно в институт и сразу обухом по голове

– Левицкий отравился! Следователь пришел, расспрашивает – что да как, да почему Левицкий это сделал, а я даже приблизительно не могу понять, почему! Чего я только не напридумывал! Целые детективные романы!

– Постой‑постой! – вмешался Аркадий. – На какого лешего ты сочинял детективные романы, когда в записке все объяснялось?

– Так ведь не было записки…

– То есть как – не было?!

– Да вот, представляешь: была, но ее кто‑то украл…

– Украл?! Ну, знаешь! Ври, Борька, да знай меру!

– Нет, ну вас, ребята! – сказал Борис‑76. – Я больше не могу. Уйду я лучше от греха… – И в подтверждение этого он поудобнее уселся на скамейке.

– Действительно, Борька, ты что‑то завираться начинаешь! – укоризненно сказал Аркадий. – И сочиняешь бездарно вдобавок. Ну кому придет в голову воровать записку? Младенец поймет, что этого не может быть!

– «Не может быть, не может быть»… – сердито пробормотал я. – Как же, интересно, не может, когда – было! Стащил кто‑то записку, говорю тебе!

– Может, он все же не написал? – вслух раздумывал Аркадий. – Странно… Мы обо всем договорились, вместе сочинили текст. А расчеты я заранее сам написал. Мы ведь не знали, будем ли после этого… – Он вдруг запнулся и замолчал.

А я в этот момент, совершенно некстати, вспомнил, как пытался расшифровать обрывок фразы из исчезнувшей записки, и, не удержавшись, спросил:

– Аркадий, а что означали слова в конце записки: «останется в живых»?

Аркадий, естественно, взвился: начал орать, что я такой да сякой. Борис‑76 тоже разозлился и заявил, что просто не понимает, как я могу в такой момент заниматься нелепыми розыгрышами. Я долго и сбивчиво объяснял, что записки все же не было, а сохранились только оттиски двух‑трех слов на следующей странице… В конце концов они поняли, в чем суть, и мы некоторое время помолчали, отдуваясь, как после тяжелой работы.

– Вернемся к нашим баранам, – сказал наконец Борис, – вернее, к нашему барану. Можешь ты нам объяснить, баранья голова, что и почему ты натворил однажды двадцатого мая?!

Шутливая интонация этого вопроса ничего не означала, это была лишь привычная манера; я видел, что Борис волнуется, и сам волновался не меньше. Главное, я видел, что Аркадий на себя не похож, что ему трудно заговорить. Уж ясно было: ничего хорошего он не скажет!

Аркадий понимал, однако, что отмолчаться невозможно. Он со злостью погасил сигарету о подошву туфли – «мой» Аркадий вроде бы такого не делал,

– отшвырнул сигарету, выпрямился и сказал преувеличенно твердым тоном:

– В общем, так! Когда я решил эту задачу и понял, что теперь есть практическая возможность передвигаться по времени, я пришел к мысли, что необходим решающий эксперимент… ну, для проверки безопасности движения.