– Так и сказала?

– Ну конечно, что мне выдумывать? И к Ксюхе меня не подпускала, все даже уводила ее от меня, просидела я там два часа на стуле… потом уже, в автобусе: ты, говорит, с ней еще наобнимаешься, а мне ее целый месяц не видеть!

– Так не уезжала бы – «не видеть»!

– Так то то и оно.

Они замолчали, и в тишине громко и звонко взбулькнула, подходя к кипению, в кастрюле вода.

– А у Ксюши что? – решился наконец спросить Евлампьев.

– У Ксюши то? – переспросила Маша. – Да все пока без изменений, Леня. Рентген ей, снимок то этот новый, после Нового года делать будут. Сразу, сказали, после Нового, числа третьего, четвертого… С зубами вот у нее что то неладное.

– С зубами? – Евлампьев решил, что ослышался.

– С зубами, с зубами, – подтвердила Маша. – Хрупкие, что ли, стали. Два зуба сломалось. Да передние, вверху, такая прямо дыра… Ей сейчас срочно кальций давать стали – это у нее будто бы от мумиё. Будто бы с мумиё кальций надо пить было. А мы и понятия не имели.

– Ну да, конечно! – подумав мгновение, воскликнул Евлампьев.Конечно, надо было. У нее же регенерация костной ткани шла, а мумиё усилило, весь кальций из организма в ногу уходил… М да… обидно. – И, не замечая, что стиснул невольно зубы, проговорил, не обращаясь к Маше – не ей, а самому себс: – Ох, да что!.. Рентген бы вот… Лишь бы чтоб с ногой хорошо!.. Лишь бы с ногой… Ох, только бы хорошо!..

Маша не ответила ему. Конечно. Что зубы после того ужасного, что с нею могло быть, что едва не произошло, к чему были уже едва не готовы…

– Сводку погоды передавали,неожиданно сказала она. – До сорока трех обещают ночью сегодня.

– Ну и что? – не понял Евлампьев.

– Так просто, – Маша пожала плечами. Она рассказала об Елене, освободилась, и ей стало полегче. – Студеный какой декабрь стоит.

Поужинав, Евлампьев пошел за елкой.

Маша говорила правду, ночью, видимо, и в самом деле могло перевалить за сорок… мороз за тот час с небольшим, что Евлампьев пробыл дома, заметно полютел, крепко, по наждачному драл лицо, и каждый вдох воздуха был обжигающе студен и катился потом по груди холодным тугим комом до самых легких.

Елочный базар находился неподалеку, минутах в восьми ходьбы. Он был открыт прн магазине культтоваров, во дворе дома, в котором размещался магазин, поставленный замкнутым четырехугольником, сколоченный из занозистого горбыля забор с калиткой в углу и будкой кассы рядом.

За елкой Евлампьев ходил уже раза два, но все неудачно. Базар работал до десяти, и калитка бывала открыта, он заходил внутрь, бродил там немного и выходил. Елок, таких, чтобы купить, не было, стояли, прислоненные к забору, лишь десятка с три переломанных, поувеченных в дороге, осыпавшихся уже, будто обглоданных, и все.

– Ну, а чего? Чего удивляться, отец! – поколачивая ногой об ногу, отзывался на его вопрос продавец у входа, высокий усатый парень в долгом, до пят, выданном ему, вндно, специально для работы на воздухе, тулупе. – Все ходишь, никак понять не можешь? Двести всего елок привезли, да в три часа! Такая тут толпа налетела – в пять уже ничего не осталось!

С елками что то становилось год от году все хуже и хуже. Прежде, когда ставили еще для детей, с елкой не было никаких проблем, просто приходил на базар, выбирал да платил деньги, случалось, конечно, что приходил и уходил, ничего не выбрав, но это потому, что назавтра, знал, точно сможешь купить подходящую, и очереди, конечно, были, не без этого, но что за очереди – на пятнадцать двадцать минут, не больше.