– Это с какой стати вы сто сорок третий? – с тяжелой, давящей мрачностью спросил кирпичнолицый, с расплюснутым толстым носом, эдакого сталеварского вида мужчина, стоявший за сто сорок вторым. – У меня сто сорок четвертый, а сто сорок третья передо мной женщина была.

– В пальто с лисой?

– Какой еще лисой?!

– Ну, воротник лиса… старая такая лиса на воротнике, – торопясь, выговорил Евлампьев.

– Может, – через паузу неопределенно ответил мужчина. Но в голосе его было то недовольство, которое помимо его воли свидетельствовало, что он вспомнил.

– Так это жена моя, – с прежней торопливостью сказал Евлампьев. – Я ее заменил просто…

Мужчина ничего не ответил, молча пожевал губами и отвернулся. Евлампьев понял, что его пустят.

Минут через десять базар принял внутрь себя новую партию, очередь двинулась, и Евлампьев встал в нее. Ему самому было смешно, но он ничего не мог с собой поделать: он испытывал счастливое, благостное чувство удовлетворения от этой своей маленькой победы. Хорошо вообще, что сто сорок четвертый оказался мужчиной. Была бы женщина – не пустила.

Теперь он находился уже внутри предкалиточной толкущейся толпы и был крепко притиснут ею к забору. Видимо, здесь отирались те, что надеялись проскочить на базар без очереди. Высокий, могучего сложения парень в синтетической коричневой куртке с бело красными полосками по плечам перегораживал собой путь к калитке и, когда толпа слишком наваливалась на него, кричал с яростью, упираясь руками в забор:

– Ну, куда прете?! Куда прете?! Фиг! Никто, пока я здесь, не пролезет!

Все вокруг дышали друг на друга, облачка пара изо ртов смешивались в искристо вихрящиеся клубы. Мороз снова, видимо, подваливал к сорока, – стыли, словно бы стягиваемые льдистой тончайшей пленкой, подглазья.

Толпа вдруг шевельнулась, заворочалась и будто сама собой раздалась в стороны, к калитке через нее, один за другим, уверенно и молчаливо пробирались трое парней. Они дотолкались до калитки и остановились, окружив того высокого в синтетической куртке, и, не обращая на него никакого внимания, будто он стоял здесь так же, как и остальные, принялись переговариваться друг с другом и весело развязно улыбались при этом.

Сейчас полезут, подумалось Евлампьеву. Толпа придавила его к забору совсем вплотную, сзади напирал сто сорок четвертый… Уже совсем рядом, еще пять, десять минут… лишь бы хватило елок. Да должно хватить, должно, купит наконец нынче… Хорошо бы вот пушистенькую… ну, в обшем, чтоб глаз отдыхал… так Ксюша рада будет…

Калитка дернулась с визгом, открылась, из нее высунулся комель елки, вылезли нижние ветки, а уж следом за ними выпихнулся наружу держаший эту елку мужчина и, взметнув ее над головой, стал продираться через толпу. Воротник пальто у него вздыбился, шарф вытащился из под воротника и торчал одним концом в сторону.

– Еще пятеро, давайте! – небрежно разрешающе крикнул изнутри голос, Евлампьеву показалось – того самого, усатого, в долгополом сторожевом тулупе.

И разом все вокруг пришло в движение: еще сильнее, еще крепче надавили сзади, те трое парней, увидел Евлампьев, оттесняя очередь, полезли вперед, а высокий, в куртке, загораживал им проход, кричал с яростью: «Куда?! Фиг! Что, сильный? Я тебе дам сильного!» – и теперь парни не молчали, а орали во весь голос и матерились, и тот, что шел тогда через толпу первым, с костистым снисходительно жестким лицом, вдруг быстрым короткнм ударом хлестнул высокому в лицо – раз и другой.

Очередь впереди двинулась. Евлампьеву, чтобы сделать шаг, нужно было оттиснуть себя от забора, образовать хотя бы самое малое пространство между собой и ним, и он изо всей силы отжался от него плечом, сзади бешено напирал сто сорок четвертый, и Евлампьева вдруг выдавило из очереди, развернуло и отнесло в самую середину колышущейся толпы.