Евлампьев обессиленно опустил руку и надел на нее перчатку.

Высокий парень в синтетической коричневой куртке, что стоял на страже калнтки, без шапки, с втянутой в плечи головой, подошел к очереди, к стоявшей следом за сто пятьдесят пятым женщине, нагнулся и похлопал ее по сапогу:

– Позвольте!

Женщина испуганно приподняла ногу, и он вытащил откуда то из под заборной тени шапку.

– Послушайте! – бросился к нему Евлампьсв. – Ну, вот хоть вы скажите, что произошло! Очередь моя прошла, н меня не пускают. скажите, как здесь вот было!

– А, папаша!..– отряхивая шапку о колено, с досадой сказал парень, и до Евлампьева только тут дошло, что парню досталось то же, что и ему. – Чтоб я еще когда взялся порядок наводить!.. Стоял бы тогда здесь все время, – зло посмотрел он на мнлиционера. У меня же нет твоей формы!

Милиционер ничего не ответил и ему, только проводил парня, пошедшего к своей очереди, взглядом, молча повернулся, вынул руки из карманов и подергал калитку:

– Эй, Петька! Открой!

– Кто? – слышал Евлампьев голос из за калитки и теперь уж точно узнал того усатого.

– Да я, кто! – отозвался милиционер.

Он ушел внутрь, и тотчас же у калитки снова стала сбиваться толпа. Евлампьева толкнули раз, другой, и он отступил в сторону.

Обида была в груди – хоть заплачь. И отвращение к себе. Боже милостивый, как он кричал: «Я седой человек! Что вы – как с мальчишкой!» – стыд какой… Седой он, видишь ли… Ладно еще не закричал, что участник войны. Могло ведь и такое вылететь…

Надо было уходить, ничего он не мог выстоять. Сейчас не пропустили, после уж точно не пустят. Он понимал это, абсолютно ясно понимал – и не мог себя заставить поворотиться.

– Емельян Аристархыч! – позвал его энергичный, мягко осиплый, будто шершавистый голос.

Голос был Хваткова, но откуда здесь мог взяться Хватков, и Евлампьев подумал, что ему померещилось или же ослышался – просто позвали кого то, а ему показалось, что его,и не пошевелился, как стоял, так и остался стоять.

– Емельян Аристархыч! – снова позвал голос, и Евлампьев невольно вздрогнул: въявь это происходило, и звали его, никого другого.

Он сделал над собой усилие, заставил себя видеть – и увидел, что темная громоздкая фигура буквально в метре от него – это Хватков, действительно он, в громадной лохматющей шапке и такой же мохнатой, козлиной какой то, что ли, шубе.

– А, Григорий…– не в состоянии даже удивиться его появлению здесь, тускло сказал Евлампьев.

– А я дай, думаю, заверну, посмотрю, что тут с елками, завернул – ё моё, как в войну за хлебом, и вдруг – на: вы стоите! – Голос у Хваткова был возбужденный, веселый, и на последних словах эта его возбужденная веселость прорвалась хохотком.

– Это откуда ты знаешь, какие в войну очереди за хлебом были? – Веселая энергия Хваткова будто переливалась в Евлампьева, и он сам удивился, с какой легкостью дался ему шутливый тон.

– Книги все ж, Емельян Аристархыч, почитываем. В кино ходим. Так что просвещаемся. Вы что, за елкой?

Вопрос его был как напоминание обо всем только что происшедшем, и в груди у Евлампьева сделалось горько и горячо.

– За елкой, Григорий, – сказал он.За елкой…

– А чего так мрачно, Емельян Аристархыч? Что то я вас не узнаю совсем. Очередь большая, что ли, не хватит? Не стоит оно огорчений! – Хватков снова посмеялся своим перекатистым, словно бы комкастым, будто слепленным из отдельных кусков смехом. – Пошло оно все!..

– Да нет, Григорий…– Евлампьеву было так обидно, так горько, что не получилось удержать это в себе, и сбивчиво, сумбурно, спотыкаясь на словах, рассказывал Хваткову обо всем случившемся здесь, рассказывал – и не мог остановиться.