– Похайлай еще! – грозяще проговорил он. – Постыдился бы – пожилого человека не пускаешь, участника войны, защищал тебя, гада!.. Человек стоял, номер на руке… покажите руку! – приказал он Евлампьеву.

Евлампьев, чувствуя себя так, словно его заставляют раздеться догола, снял перчатку и показал ладонь.

– И еше права качаешь! – сказал милиционер сто пятьдесят пятому.Проходи, отец, – повернулся он к Евлампьеву.

Евлампьев зашел, и дверь с визгом закрылась.

– Все! Все в порядке, отец! – сказал у него над головой со смешком голос, и Евлампьев увидел того высокого, с усами продавца в долгополом тулупе, он и закрыл дверь. – Иди выбирай. На любой вкус. Хошь – высокую, хошь – низкую. – Хошь – елку палку.

Евлампьев медленно пошел в глубь базара. Он все еще чувствовал себя как раздевшийся догола. Надо же: «участник войны… защищал…» – нажал Хватков на все педали. Ладно, Героем Советского Союза не сделал…

Потом, когда он уже стоял в очереди к будке, кассы, возле которой закутанная во множество одежд, еле поворачивающаяся продавшица на глазок, не отнимая от стены высоко торчащего над крышей планки метра, определяла длину елки и называла цену, выписывая квитанцию, к нему подошел милиционер.

– Ты, отец, это самос… ничего… не держи сердца, – как бы не оправдываясь, а приказывая, косноязычно проговорил он. – В горячке, сам понимаешь. Что деластся то, видишь?! В горячке, отец, не почему другому… На войне то тоже так, наверно, бывало, а?

– Бывало, – уводя в сторону глаза, сказал Евлампьесв. Ему было неловко и стыдно. Оттого стыдно, что теперь, когда тот, первый стыд, стыд унижения, прошел, он вдруг сделался как то по мальчишески радостно счастлив, что все таки, несмотря ни на что, он здесь, попал, и елка в руках, кончились хождения, будет теперь праздник для Ксюши.

– На войне оно, наверно, не только так, а и похуже, наверно, еще бывало! – продолжил свою мысль милиционер и, стащив перчатку, протянул Евлампьеву руку. Он был молод, совсем немного за двадцать, – деревенский, наверно, парень, поступивший в милицию после армии из за городской прописки. – В горячке, отец, из за того только!

Елок Евлампьев взял три: на себя, Виссариона – как собирался, и на Хваткова. Он не помнил точно, что ему сказал Хватков, подойдя, не мог он тогда ничего упомнить – просто ли Хватков завернул сюда посмотреть на елочную торговлю или хотел покупать, – но на всякий случай решил взять и на него.

Пролезать в калитку с тремя да протискиваться потом через толпу было неудобно, тяжело – да просто не под силу Евлампьеву, он застрял у самого забора, но Хватков вовремя разглядел его, протолкался к калитке, принял две елки и вынес их на простор.

– Фу у…– отдуваясь, выбрался к нему Евлампьев. – Ну, спасибо тебе! Не ты – так бы и остался ни с чем. – Он поправил свалившуюся на глаза шапку, засунул обратно под пальто вылезший шарф. – Тебе самому нужна елка? А то я, прости, не понял, не в том состоянии был.

– Да вообще то нужна, конечно, как не нужна? – сказал Хватков. – Но вы не волнуйтесь, я без нее не останусь. Не куплю, так поеду и вырублю – дерите с меня штраф.

Евлампьев улыбнулся. Ну, Хватков! Хватков, он и есть Хватков…

– Давай без штрафа. Выбирай, какую себе?

– А, ё моё, так вы и на меня сообразили? – обрадованно протянул Хватков. – Я уж потом думал: вот не сказал! Ну, спасибо, Емельян Аристархыч! Истинно: сделай хорошо другому, и будет хорошо тебе. В самом прямом смысле.

– Да, – засмеялся Евлампьев.– Возлюби ближнего, и ближний возлюбит тебя. – Он достал из кармана заготовленную для увязки бумажную бечевку и отдал один моток Хваткову: – Бери.