Елки Евлампьев еще с той давней, детской поры Елены и Ермолая привык покупать большие, под потолок, и нынче взял такую же. Комната от нее, когда набил на подструганный комель крестовину и поднял, сразу будто обузилась, сделалась тесной, едва пройтн из одного конца в другой, но зато так же сразу сделалась торжественной и праздничной, словно бы принадлежащей уже не им, а ей – недолгому игольчатому зеленому божеству, превратилась в ее святилище, в маленький бетонно панельный ее храм.

Под крестовину Евлампьев подсунул подобранный им возле будки своего киоска фанерный лист, а сверху присыпал ее песком. Песок этот нынче днем, в перерыв между работой в киоске, он насек топором в песочнице на детской площадке. Песок нужен был, чтобы поить через него елку водой. Мало ли как могло получиться с Ксюшей, ну как задержится с выпиской, а с поливом елка простоит хоть до февраля.

Игрушки хранились на полатях в старом, довоенного еще производства фанерном чемодане, со стальными набойками на углах. Дерматиновая коричневая обивка его там и сям ободралась, вытерлась, и в прорехи глядела бурая от клея и времени фанера.

Большинство игрушек тоже были старые, каких теперь не делали: пузатенькая звезда внутри домика из мелконьких, позвякивающих трубочек, кремлевская башня из таких же вот трубочек, орешки больно маленькие, шары в основном прозрачные, и в них, таких вот, уже в самих себе, без всяких памятных отметин, держался запах тех, прежних, ушедших лет, яркое, живое напоминание о них, и, ходя с игрушкой вокруг елки, высматривая, куда ее лучше повесить, будто ходил в каком то горчайше сладостном облаке – будто это ты не сейчас ходил, а в тех, сороковых, пятидесятых, когда Ермолай с Еленой были еще детьми, предновогодний указ о снижении цен, война в Корее, Берия – Берия! – вышел из доверия, визит товарнщей Хрущева и Булганина в Бирму – вы читали, вы читали? – доклад Хрущева на Двадцатом съезде партни, семилетний план развития плюс химизация всей страны, нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме…

– Дождя маловато, – сказала Маша, когда все игрушки были развешаны, прощупаны все слои ваты в чемодане и ничего больше в них не нащупано. – Погуще бы еще, чуть чуть. Парочку бы дождинок буквально. – Она обошла елку, оценила ее еще раз и подтвердила: – Да, буквально бы парочку. Я схожу завтра, куплю, если есть.

– А если н нет, ничего. – счастливо махнул рукой Евлампьев. Елка стояла, была наряжена – все как мыслилось, а уж сколько там дождя – это неважно. Боже милостивый, ведь если задуматься, чепуха какая, пустой, бессмысленный ритуал – нарядить в мишурный блеск мертвое, вянущее дерево, а что, однако, дает душе, на какую высоту поднимает, какое рождает парящее чувство…

Позвонила Елена.

Она уезжала завтра рано утром и сейчас звонила попрощаться.

Трубку сняла Маша, и Елена сначала говорила с ней, в основном сама, Маша только кивала, произносила отдельные, обрывчатые фразы: «Да. Ну конечно. Конечно, ну что ты! Все будет нормально, Лена». Потом Елена позвала его.

– Вы, папа, не думайте только, что я с легким сердцем еду, – сказала она, едва ответив на его приветствие.

– Да ну что тут…– Елена напомнила о том, прежнем разговоре, и ему стало неловко. Что напоминать… все точки над всеми «и» расставлены, а им, может быть, и в самом деле не стоило соваться в ее дела. В конце концов, действительно она, а не кто другой, сидела там у Ксюши безвылазно…

– Нет, я почему говорю, папа,– голос у Елены был настойчиво тверд и требовалелен. – Мама, я чувствую, обижена на меня. Она, наверно, говорила тебе: мы, когда к Ксюше ездили, не очень с ней… ну, говорила я там кое что, знаешь, видимо…

– Знаю.

– Ну, так это все от усталости у меня.