|
– Вы не отрицаете этого? – переспросил Корнер. – Тогда сможете ли вы, кто проповедует служение в монархистских и антиякобинских интересах, найти побуждающие мотивы для действия столь недоброжелательного как по отношению к Светлейшей, так и по отношению к вашему королю? – Эй, сэр! – взвыл Габриэль. – Как согласовывается с вашей исповедью ультиматум, который причинил такое неудобство вашему принцу и принудил Светлейшую к шагу, который – и вы это знали – должен был опозорить ее в глазах всей нации? – Отвечайте, – закудахтал старый Барбериго. – Отвечайте, сэр! Вам потребуется расшевелить свою изобретательность и плодовитый разум. Хи, хи! Корнер поднял одну из своих изящных рук, чтобы прекратить злобные выпады своих коллег. Марк Антуан метнул в серое старческое лицо презрительный взгляд и спокойно ответил: – Мне понадобится, пожалуй, расшевелить лишь память Ваших Превосходительств. Он сделал паузу, стоя под перекрестным огнем их требовательных взглядов, чтобы овладеть собой, и заметил, что в эту минуту даже граф Пиццамано смотрел на него неодобрительно. – Когда я согласился с тем, что предпринял эти действия без специальных распоряжений из Парижа, я согласился лишь с тем, что это верно буквально – но только буквально. На самом деле распоряжению предшествовало письмо, которое я получил лично от Барраса, а официальное распоряжение предъявить это требование пришло через несколько дней после того, как я это сделал. – Но почему вы обнаружили столь страстное желание совершить поступок, который, если вы – тот, за кого себя выдаете, должен вызывать у вас отвращение? – Вероятно, сохранился в памяти Ваших Превосходительств или, по крайней мере, в ваших протоколах тот факт, что ультиматум поступил в Сенат в течение пары дней после ареста Рокко Терци. Этот арест поставил меня в положение чрезвычайно трудное и опасное. Я был единственным человеком, за исключением Лальманта и партнеров [Герци по предательству, которому было известно об их деятельности. Арест Терци навлек на меня серьезные подозрения. Чтобы спасти свою жизнь и продолжить антиякобинскую работу, которой я посвятил себя, было необходимо восстановить доверие Лальманта ко мне. Это не было простым делом. Я добился этого выдающимся доказательством своего якобизма. На самом же деле, я лишь предвосхитил распоряжение, которое вот вот должно было достигнуть посла. Но даже без него мне вернули доверие. Если я принес в жертву принца и достоинство Светлейшей на алтарь необходимости, то я пожертвовал обоими, чтобы ускорить их триумф в конечном итоге. Этот ответ, столь откровенно изложенный, был исчерпывающим. Граф Пиццамано, пришедший было в замешательство, теперь испустил вздох облегчения. Инквизиторы заколебались, обмениваясь вопросительными взглядами. Затем Корнер, спокойный и любезный, продолжил допрос. – Если я правильно вас понял, вы утверждаете, что во французской миссии вас считают Камилем Лебелем и что месье Лаль мант далек от подозрений, что вы – виконт де Сол? – Именно это я утверждаю. Прекрасные, аскетические черты инквизитора в красном впервые утратили свое любезное выражение; глаза под изящными седыми бровями посуровели. – И это, – сказал он, – несмотря на тот факт, что мадам ваша супруга, которая приходится кузиной месье Лальманту, которая постоянно составляет вам общество, которая оставалась при вас во французском посольстве, чтобы ухаживать за вами во время вашей болезни, не делает тайны из того, что она является виконтессой де Сол. Неожиданность этого выпада была для Марка Антуана сокрушительным ударом. |
