— Убавь-ка свету еще, еще немножко! Особе, за которой охотятся, свет вовсе не нужен. Ну, вот, так будет довольно! Я могу тебя разглядеть, а больше мне ничего не нужно.

Я разскажу тебе насколько коротко, насколько окажется возможным, что именно со мною случилось, а потом обясню тебе, как ты должен будешь поступить. Человек, который меня купил, сам по себе еще был не дурным человеком. Для плантатора его можно было бы назвать даже довольно добродушным. Еслиб ему удалось поставить на своем, я служила бы горничной в его семье и могла бы жить сравнительно недурно, но жена у него была настоящая янки, и нельзя сказать, чтобы из красивых. Увидев меня, она сейчас же поднялась на дыбы и заставила мужа отправить меня в казармы, к простым полевым работницам. Она не удовлетворилась еще и этим, а напустила на меня надсмотрщика. Дело в том, что эта несчастная приревновала меня к мужу и возненавидела не на живот, а на смерть. Надсмотрщику было велено высылать меня на работу утром еще до разсвета. Мне приходилось работать целый день до тех пор, пока совсем не стемнеет, причем меня зачастую стегали кнутом, если оказывалось, что я сработала меньше, чем самыя здоровыя и сильныя негритянки. Этот надсмотрщик был тоже янки из Новой Англии, а на юге всем и каждому известно, что это за люди. Они знают как истомить негра работою до смерти, в буквальном смысле этого слова. Они умеют также пускать в дело кнут и так исполосовать им спину, что на ней не останется живого места. В первое время хозяину случалось замолвить за меня доброе словечко надсмотрщику, но это не приводило ни к чему путному. Барыня всегда узнавала об этом и после того моя судьба становилась еще во сто раз хуже. Никакой пощады для меня тогда уже не было.

Сердце Тома пламенело гневом и негодованием против жены плантатора. Он говорил себе самому: «Еслиб эта проклятая дура не вмешалась в дело, все бы у нас шло как по маслу»! Чтоб облегчить душу, Том разразился трехэтажным проклятием по адресу плантаторши.

Гнев и негодование, явственно выражавшияся на его лице, дошли до сведения Роксаны, благодаря молнии, которая, сверкнув как раз кстати, превратила на миг тусклый полумрак комнаты в ослепительно яркое освещение. Роксана почувствовала себя довольной и обрадованной. Подмеченное ею у Тома выражение лица доказывало ведь, что ея сын способен питать сочувствие к страданиям своей матери и негодовать на людей, позволивших себе ее преследовать. Одно время бедняжка сомневалась даже и в этом. Впрочем, радостное чувство промелькнуло в ея сердце тоже, как молния, оставив после себя прежнее мрачное настроение духа. Роксана вынуждена была сказать себе самой: «Ведь он же и продал меня на плантацию в низовья Миссисипи! Если он и сочувствует мне теперь, то на прочность его сочувствия всетаки нельзя положиться. Оно пройдет у него безследно». Затем она продолжала свой разсказ:

— Назад тому десять дней я сказала себе самой, что не протяну больше такого же числа недель, до того я была измучена непосильной тяжелой работой и безпощадными ударами кнута. Сердце у меня замирало и я чувствовала себя совсем несчастной. Мне сделалось совершенно безразлично жить или умереть. Пожалуй, даже, что такая жизнь, которую я должна была вести, представлялась мне хуже смерти. Понятное, — когда человек придет в такое расположение духа, в каком я находилась, тогда ему все равно, что пьяному: море по колено. Вместе со мною работала на плантации маленькая девчонка-негритянка, примерно, так лет десяти. Она, бедняжка, все льнула ко мне, потому, значит, что у нея не была матери.