— Ты думаешь, что он о каждом помнит? — скептически произнёс Павел. — Ему бы, дай бог, запомнить, как министров зовут.

— Они у него одни и те же десять лет, запомнил, — сказал дед Костя и облизнул сухие губы: он страсть как любил расшевелить кого-нибудь на разговор о политике.

— Гуляйте, мужики, — напомнил о себе Сергей. — А я пошёл в магазин.

— Будешь в Москве, Владимир Владимировичу кланяйся. Скажи, что помним его и желаем ему царствовать и править многие лета, на сколько России хватит, — проникновенно произнёс дед Костя. — Политика у него правильная, я всегда за него и его партию голосую.

Политическая дискуссия Сергея не интересовала. И он поспешил отойти от стола, за которым мужики, ошалев от безделья и «козла», каждый день спорили до хрипоты, пока кто-нибудь не предлагал охладиться пивком или скинуться на что-нибудь существенное, на тот же разведённый водой из-под крана спирт, которым торговали в пяти из двенадцати подъездов девятиэтажного дома.

К магазину Сергей пошёл вокруг заросшего ивовыми кустами, камышом и осокой котлована, который вырыли под фундамент дома, но так и не выстроили. За два десятка лет здесь образовался пруд, и в нём бултыхались лягушки, присаживались волжские чайки, и была кое-какая рыбешка, которую на удочки-самоделки пыталась поймать ребятня. Сергей постоял возле них, поинтересовался клёвом и, обойдя пруд, выбрался на его глинистый и сыпучий берег.

«Хорошо-то как! — подумал он, присаживаясь на тёплый травяной бугорок. — Хорошо!.. А вот Абделю совсем худо. И что он прикипел к этой драной курице? Что у неё за приманка спрятана между вислым брюхом и толстой кормой? Денег у них куры не клюют, детей нет. Зачем живут, для кого? Или только тем, чтобы с утра до вечера имитировать размножение? Она его, судя по всему, окончательно забраковала и хочет выставить вон. А он плачет. Это ужасно, когда мужик плачет».

Это недолгое размышление огорчило Сергея, он не мог не понимать, что его жизнь мало чем отличается от жизни других людей, что он явился на этот свет не понятно зачем и получил от природы единственное утешение — возможность заниматься с Дарьей имитацией размножения две недели в месяц, а остальные две недели отдавать себя рабскому труду, чтобы иметь возможность заниматься тем, что составляет основной смысл его существования, в своей квартире, в своей кровати, со своей и только ему принадлежащей женщиной.

Бывший учитель истории, он считал себя жертвой доступного высшего образования в стране, где правят не разум, не добродетель, а низменные инстинкты двуногих особей, занятых пожиранием друг друга. «Ладно, — говорил он самому себе, — сильные сожрут слабых, а что потом?» Ответ подсказывала жизнь: народ это такая самовоспроизводящаяся биомасса, что сожрать его весь до конца не удастся никому. В его толще, как в назёме перегорает всё, что есть в человеке наносного и проходящего. «Я три года не брал в руки книгу, и превосходно себя чувствую. У меня на книжной полке стоят тома Фукидида, Плутарха, Светония, Момзена, Ключевского и других выдающихся историков, а мне нет до них никакого дела, они меня не кормят и пошли они куда подальше. А вот лопата, которой я ворочаю бетон, моя кормилица и поилица, благодаря ей я могу сидеть сейчас на травяном бугорке, поплёвывать на всё, что ниже меня ростом, потому что в заднем кармане штанов пошевеливаются несколько тысяч честно заработанных рублей, которые я могу истратить по своей прихоти».

Мысль о том, что он на сегодняшний день богат, рассеяла чуть не охватившее его целиком плохое настроение, он привстал на бугорке, потянулся, поднявшись на цыпочки, и, весело посвистывая, направился к магазину. Из него он вышел с двумя сумками с продуктами, и ближайшим путём, по тропинке между зарослей полыни и бурьяна, направился домой.