Васильич больше по инерции, чем с определённой целью, подошёл к газетному киоску. Постоял, вглядываясь в крикливые заголовки местной прессы, фотографии губернатора и мэра на первых полосах газет. «Как при культе личности, — подумал он.

— Портреты губера в каждом номере — и так, и сяк. А что толку — ни культа, ни личности, сплошная демагогия».

Жизненный план у Васильича на сегодня был простой. Он ещё вчера на базарчике, придя к закрытию, задёшево купил килограмм залежалого мяса, десяток яиц, луку и маленькое ведро картошки. Мясо он хотел смолоть на мясорубке вместе с луком и замоченными в остатках молока сухарями от батона и смешать всё с фаршем. Тогда можно будет всю неделю готовить себе ежедневно по две-три котлетки на пару с картофельным пюре. Литр молока, пачка творога на два дня — вот и весь рацион, который мог позволить себе Васильич. И не потому, что был жмотом, нет, просто пенсии хронически не хватало, и ему каждый месяц приходилось выхватывать из своих нежирных накоплений сотню, а то и две сотни рублей, чтобы заткнуть пробоину в бюджете.

Возле дома его остановила почтальонка. Почтовые ящики в их подъезде были разломаны ещё в первую неделю после переезда жильцов, поэтому ей приходилось разносить корреспонденцию по квартирам. Из её рук Васильич получил листок бумаги — уведомление на получение посылки.

— Не забывает вас дочка!

Васильич хмуро буркнул в ответ и вошёл в подъезд. Он был крепко обижен на эту разбитную бабёнку, которая года полтора назад подошла к нему и предложила поработать у неё на даче, пообещав, что взамен ему будет всё. Васильич покраснел, смешался, потом выпалил:

— Ты что, очумела!

— Вы же сейчас свободный мужчина, — не растерялась она. — Свободный, видный. А у меня домик, воздух, лес, Волга. Да хоть всё лето живите. А к себе на пару месяцев квартирантов пустите, всё деньги.

Матерок уже подпрыгивал на языке Васильича, но он сдержался и матюгнулся, когда уже пришёл домой.

Жена умерла два года назад и никогда не замечавшие его бабы начали обращать на него внимание. Сначала выражали соболезнования, но вскоре стали вести разговоры о тягости одиночества, о том, что мужчине трудно без хозяйки, то есть пошла бабская агитация и пропаганда с целью окрутить вдовца с какой-нибудь бесстрашной особой. А такие в их многоквартирном доме имелись. И даже в преизбытке. И всякие: толстые, мясистые, худые и ребрастые, как стиральные доски, с взрослыми детьми, денежные и нищие, не говоря уже о пьянчужках и почти бомжихах. И хотя Васильич был ещё старик в силе, шестьдесят пять только стукнуло, и постоянно ощущал в себе позывы прикоснуться к чему-нибудь тёплому и женскому, но он не мог представить себе, что в его квартире поселится кто-то ещё. В квартире всё напоминало ему о жене, каждая тряпка, каждая чашка. К чему только не притронешься, всё жалило воспоминанием о ней — Аннушке ненаглядной.

В молодости Васильич не обходил стороной женское внимание к своей персоне. Он тогда был очень горд и самонадеян. Женился, можно сказать, из-за жалости, уж очень Аннушка горевала, что он её не возьмёт. Женой она оказалась прекрасной: и хозяйка, и была в ней тихая, но сильно влекущая к её телу страсть, что-то неотвязно притягивающее к себе мужа, который после загулов на стороне чувствовал стыд и раскаянье. Аннушка знала или догадывалась о его проделках, но истерик не устраивала, только иногда, когда начинало твориться неладное, спрашивала:

— А ты не влюбился?

— Нет! — честно отвечал он. Никого он не любил, только Аннушку и то в последние десять лет её жизни, но особенно сейчас, когда она, как иной раз ему казалось, не умерла, а просто вышла куда-то на время и вот-вот должна вернуться.