— Тут Куковякин поцеловался с самосвалом.

   — А-а, следствие, — вспомнил я разговор в садоводстве.

   — Где же стекла от фары?

   — Наверно, размело колесами.

   Он сошел с дороги на редкую травку, крепившую желтую супесь.

   — Вот они, шишки-едришки. Неужели Куковякин их подобрал да выбросил?

   Я посмотрел. Тут были не только крупные стекла, но и такая игольчатая мелочь, которую не подберешь, да и смысла нет.

   — А вот и колея, — сказал я, разглядев следы протектора.

   — Выходит, фару кокнул тут, а не на дороге?

   — Да, — согласился я без колебания.

   — Чего ж, оба съехали с дороги да и сшиблись?

   — Вряд ли.

   Мы стали разглядывать осколки. Толстые, обычные, из фары. Черныш тоже к ним приглядывался и принюхивался.

   — А это что? — Пчелинцев протянул узкий осколок, сверкнувший рубиново.

   — Краска, — решил я, рассмотрев бурый мазок.

   — Кровь. Вот еще.

   Большой треугольный осколок пересекла оранжевая полоса. Краска или кровь. Пчелинцев заходил кругами, выискивая. Пошел и я, не понимая, какая кровь и откуда.

   — Ага, шишки-едришки!

   Теперь на светлой и плотной супеси он нашел бурые отчетливые капли. Кровь, без сомнения.

   — Разве Куковякин человека сбил? — не поверил я своему вопросу.

   — Лося! Увидел вышедшего лосенка, свернул с дороги и шандарахнул бампером. Надеялся мясом поживиться. А подранок ушел.

   — Ну, это надо доказать…

   — Да я на его битой фаре шерстинки видел, шишки-едришки!

   Пчелинцев осмотрелся, что-то прикидывая. И спросил меня скоро, уже спеша:

   — Дорогу до дому найдешь? А я в милицию.8

   Возвращаясь, я, конечно, заблудился. И столько находил километров, что впервые проспал ночь без всяких асан и счета овец. Переделав утром хозяйственные дела — достав ведро колодезной воды, сварив суп из пакетика, вскипятив чай, вымыв щербатую тарелку, подметя комнату, — я двинулся в лес. Куда ж мне еще.

   Сперва шел хорошо, по песчаным буграм, поросшим веселой и звонкой сосной. Но нисходящий склон, пологий и бесконечный, привел меня в низину — к иным, странным соснам. Густые, темные, насупленные, они угрюмо шуршали, хотя ветра не было. Широченные и лохматые ветки раскачивались, будто грозили мне. И все-таки я дотронулся до них. Это не сосны… Елки, ели. Откуда-то взявшись в сосняках, они заступили мне путь.

   Я вернулся домой. Но и тут мне не сиделось. Проклятое одиночество вновь приползло на своих многочисленных лапах. Теперь оно было каким-то иным, не совсем понятным; теперь прилипла вроде бы не вселенская тоска, а некая смутная обязанность, куда-то тянувшая меня.

   Я взял книжку и вышел на крыльцо. И увидел, что осень сделала следующий неумолимый шаг — яблоки осыпались до единого. Я раскрыл книгу, зная, что не буду читать…

   В конце концов, суть одиночества не в отсутствии родственников, друзей или знакомых. Там, за сосняками, друзей-приятелей у меня навалом, а я вот сижу один на богом забытом крыльце. Тогда в чем оно? (Я усмехнулся: какой день верчу это одиночество так и этак, как студент экзаменационный билет.) А в том, что нужно единомыслие. Тогда сгинет и одиночество.