– Да я не про это!

Пройдясь по классу из конца в конец, полковник Егоров застыл у доски.

– Запомните, воины: у нас есть такие ракеты, что даже если бабахнуть их тут, на нашей территории, то мы загнемся сразу, Европа через день, а Америка – через пять дней.

Студенты замерли, пытаясь понять скрытый смысл сказанного.

Миша поднял руку:

– Товарищ подполковник! Разрешите задать вопрос?

– Разрешаю.

– А если бабахнуть в Америке, то мы, получается, тоже загнемся через пять дней?

У преподавателя сделалось такое лицо, будто он готов был причинить студенту Степанову длительную нетрудоспособность. Но через секунду глаза Егорова просветлились.

– Ну так потому нас все и боятся! – радостно закончил он.

Чтобы Миша «не слишком тут умничал», его отправили в преподавательскую за мелом.

Он подошел к окну. Выпрыгнуть, что ли? У него были все шансы разбиться насмерть: благо дело, шестой этаж.

Первый раз Миша задумался о смерти, когда ему было восемь лет. Кто то угостил его жвачкой, и он нечаянно ее проглотил.

«Ну все, теперь умру!» – решил он и, написав прощальную записку родителям, лег на кровать.

Полежал полежал – что то не умирается. Пришлось идти во двор к ребятам играть в футбол. Вроде как за игрой и скончаться не страшно.

Вернувшись домой с работы, родители обнаружили на письменном столе следующее послание: «Мама и папа! Я вас очень люблю. Прошу в моей смерти никого не винить».

Мама тогда так плакала, что к вечеру аж заболела.

Не имеем мы права уходить из жизни до тех пор, пока нас кто то любит! Миша прикинул, что будет с родителями, если он погибнет. Ведь это даже представить себе страшно: он же единственный сын! Да если бы и не единственный был – родители столько сил потратили, чтобы он выучился, вырос, стал человеком…

Человеком, блин! Теперь этому человеку в глаза стыдно кому либо посмотреть.

А Лена? Она ведь к свадьбе готовится, придумывает, где бы платье себе заказать… С ней что будет?

Дверь в преподавательскую была чуть приоткрыта. Полковник Чижов и начальник первого отдела Петр Иванович, склонившись над картой, что то чертили цветными карандашами. Причем оба настолько увлеклись, что совершенно не заметили Мишиного присутствия.

Вытянув шею, он осторожно заглянул поверх их плеч. По всем правилам военной каллиграфии на карту было нанесено расположение московских пивнушек. Каждое заведение имело свой символ, характеризующий тактико стратегические данные – бочку с пивом, павильон со стойками или пивной ресторан. Везде указывались наименования, данные этой точке народом: «Пивняк», «Стекляшка», «Рыгаловка»…

– Воробейкин прислал нам официальную телегу на Седых, – не отрывая глаз от карты, произнес Петр Иванович. – Велел проверить, что за птица. Мол, им на нее какое то заявление поступило.

Миша замер, боясь пошевелиться.

– А что случилось? – спросил Чижов.

– Да ничего! – ожесточенно махнул рукой Петр Иванович. – Мне говорили, что в МГУ эта дребедень чуть ли не каждый год повторяется: кто нибудь обязательно влюбится в иностранца, а потом начинает за границу рваться. У нас теперь те же проблемы. Отпустить то мы их не можем, вот и получается скандал.

– Тяжело тебе… – посочувствовал Чижов. – Ну а с Седых что будет?

– Отчислим из института, и вся недолга. Чтобы другим неповадно было.

У Петра Ивановича упал карандаш, он нагнулся за ним и тут встретился глазами с оторопевшим Степановым.

– Тебе что тут надо? – рявкнул он грозно.

Миша отступил на шаг.

– А… А можно мне вашу карту посмотреть? – ляпнул он первое, что подвернулось на язык.