– Вы все наказаны! – кричал он срывающимся голосом. – Всем идти спать, а то я на вас докладную напишу!

– Тоже мне писатель выискался! – презрительно фыркнул Жека. – Представляю, на что будет похоже собрание его сочинений в конце жизни: тридцать томов кляуз и доносов.

Распоряжение Лядова еще больше сконфузило Степанова: получалось, что их наказали, как маленьких. И чтобы доказать американцу, что «мы тоже не лыком шиты», Миша кинулся организовывать праздник непослушания. С наступлением темноты в первой мужской палате завесили окна, у двери выставили часового и при свете фонарика разлили по стаканам контрабандный портвейн. Правда, трех бутылок на двадцать человек было маловато, но больше все равно ничего не имелось.

Весь вечер ребята осторожно приглядывались к Алексу. От него ожидали какой то особенной реакции на вареную колбасу в столовке, на ржавый репродуктор, который мог ни с того ни с сего затянуть «Пчелочка златая, а что же ты жужжишь?».

Но наибольшее любопытство вызвал поход Алекса в деревянный сортир, стоящий в некотором отдалении от общаги. Колхозный плотник, страстный игрок в подкидного дурака, подошел к его возведению с душой: все четыре очка были вырезаны в форме игральных карт: бубны, трефы, черви, пики.

Алекс шел по тропинке, ведущей в туалет, как гладиатор по арене Колизея – под взглядами до крайности заинтригованной публики.

– Ну и как тебе? – не сдержался Жека, когда Алекс вернулся.

Тот пожал плечами:

– Нормально. Сейчас же не зима.

Угостившись портвейном, народ окончательно раскрепостился, и к полуночи Алекса уже считали за дальнего родственника советских людей.

– Как тебе наш колхоз? – сыпались на него вопросы. – А что ты подумал, когда первый раз увидел Москву?

– А русские девушки тебе понравились? – осведомился первый институтский сердцеед Гена Воронов. – Правда ведь, они самые красивые в мире?

Алекс ответил не сразу:

– Красивые девушки везде есть. Трудно сказать, кто лучше.

Народ вокруг заулыбался. Понятное дело, кто же своих сдавать будет?

– Все говорят, что славянки самые симпатичные, – усмехнулся Воронов, допивая портвейн. – Русские, польки, чешки…

– Американки тоже красивые бывают.

– Ну кто, например? Анжела Дэвис? Она же страшная, как моя жизнь!

– Брук Шилдс, Сьюзан Сарандон, Мишель Пфайфер…

– А это кто такие?

– Актрисы! – назидательно произнес Миша.

Он терпеть не мог Воронова. Еще с первого курса между ними возникло скрытое соперничество: Миша пытался взять верх отличными оценками и общественным должностями, а Воронов – альпинизмом, развитой мускулатурой и любовными похождениями. И надо признаться, Мише далеко не всегда удавалось одержать победу.

– Наши девчонки лучше всего ведутся на жалость, – неторопливо рассказывал Воронов Алексу. – Наврешь им, что тебе в детстве не хватало игрушек и витаминов, и они уже твои.

Как всегда, он встревал в разговор, ничуть не сомневаясь, что его мнение всех интересует.

– Кому нужны мужики, которых жалко? – процедил сквозь зубы Миша. – Женщины любят социально активных.

Воронов обротил на него усталый взгляд:

– А тебе то откуда знать? У тебя небось самое эротическое воспоминание – это когда ты сам себя «молнией» от штанов защемил.

Парни грохнули так, что слышно было на весь колхоз.

Миша сидел пунцовый, пристыженный и совершенно не знал, как ему реагировать. Уйти? Тогда покажешь всем, что реплика Воронова тебя задела. Остаться? Значит, дать понять, что о тебя можно вытирать ноги.