Он прикурил и лёг на своё ложе, временами поворачиваясь и показывая наколки, которые, если бы не их свирепый тюрёмный смысл, можно было бы принять за картинки мултьфильма из русской жизни. Митя так их и воспринимал, таращась на пятиглавый собор на спине сокамерника, кинжалы, перевитые змеями, розы, звёзды на плечах, и простодушно недоумевал, зачем явно сильному и обладающему красивым торсом человеку понадобилось украшать себя такой безобразной мазнёй.

Он так увлёкся этим занятием, что едва услышал, как другой сокамерник поднялся с лавки и прошёл в угол, где находился кирпичного цвета унитаз. Рухнувшая из бачка по загремевшей и завывшей трубе вода заставила Митю вздрогнуть и посмотреть на человека, который, застёгивая ширинку, разглядывал с нескрываемым любопытством его самого.

— Вот уж не ожидал увидеть в сём скромном месте этакую вип-персонищу! — сказал он и, чиркнув зажигалкой, осветил лавку соседа. — Вот это неожиданность! Даже сенсация провинциального масштаба. Вы — и камера КПЗ! Пусть меня и причисляют к писакам, но я не отношу себя к газетной сволочи. Так что не бойтесь: я буду нем, как премудрый пескарь.

— Не разводи бодягу, — мрачно сказал размалёванный сокамерник. — Объяви, кто ты есть, и начинай базарить по-своему: я не поэт, но я скажу стихами: пошёл ты на хрен крупными шагами!

— Ну вот, меня вам и представили, и не кто-то, а сам Чугун, это в определённых кругах очень даже звонкое имя. Мне оно, во всяком случае несколько раз, помогло выпутаться из больших неприятностей. Я действительно поэт и живу поэзией, но обо мне вы не слышали, вы ведь только что приехали в наш город. Анатолий Чистяков и прочая, и прочая…

Поэт шаркнул рваным ботинком, и Митя понял, что Чистяков действительно его знает и пытается произвести на него благожелательное впечатление.

— Я думал, что ты, Толян, живёшь тем, что собираешь пустые жестянки и бутылки, — удивлённо воззрился на Чистякова Чугун. — А ты, оказывается, живёшь поэзией.

— Я неточно выразился. Тело моё живёт выпивкой и закуской, а душа поэзией. Но тебе этого не понять.

— Базарь дальше, меня здесь нет, — хохотнул Чугун и опрокинулся на лавку.

— Откуда вы меня знаете? — сказал Митя. — Я в городе всего несколько дней.

— Вы вчера были в спор-клубе?

— Был, — признался Митя. — А вы там меня видели?

— Не только видел, но и слышал. Вообрази, Чугун, увязался я за моим приятелем Маркиным, чтобы он пожертвовал на мою бедность стольник, а у него тысячная бумажка. Но я его из зубов не выпустил, показал, где буфет, взял денёжку и вдруг слышу, кто-то режет правду-матку. Я заскочил в зал, уселся в кресло, выслушал вашу зажигательную речь про враньё и весьма рад, что вы уязвили нашу власть в самую точку. Она лжива насквозь, но это не мешает ей нравиться электорату. Кстати, как вас зовут?

— Митя.

— Значит, Дмитрий Андреевич?

— Лучше — Митя.

— Пусть будет по-вашему, — добродушно заявил поэт. — Но скажите, вы не пописываете в рифму?

— Откуда такое предположение? — удивился Митя.

— Из вашей вчерашней речи. Она обнажила вашу детскую наивность, вы явились этаким самозванным Христом на сходку самых отпетых лжецов и продажных писак нашего города и стали обличать один из коренныхчеловеческихи общественных пороков — враньё. Посмотрел я на вас и решил, что вы с моей поэтической поляны ягода, и, знаете, обрадовался тому, что в городе я не один такой придурок, появился и второй, да ещё какой! Не мне чета! Вот вам моя рука, вы, Дмитрий Андреевич, своей обличительной речью влили в меня свежие силы.