— Молодой человек, я сожалею о том, что вы так низко пали. Но чего же другого можно было ожидать? Чего же другого можно было ожидать?

И он протянул мне руку с величественно-снисходительным видом, а так как я был сломлен болезнью и не в силах был ссориться, я взял протянутую руку.

— Вильям, — сказал м-р Пэмбльчук слуге,- поставьте пирог на стол. Так вот до чего дошло! вот до чего дошло!

Я, нахмурясь, сидел за завтраком. М-р Пэмбльчук стоял, наклонясь надо мною, и налил мне чаю, прежде чем я успел дотронуться до чайника — с видом благодетеля, решившагося быть верным себе до конца.

— Вильям, — сказал м-р Пэмбльчук уныло, — подайте соль. В более счастливыя времена, — обращаясь ко мне,- я думаю вы употребляли сахар? И молоко? Да, употребляли, Сахар и молоко. Вильям, — подайте крес-салат.

— Благодарю вас, — отвечал я коротко, — но я не ем крес-салата.

— Вы его не едите? — отвечал м-р Пэмбльчук, вздыхая и несколько раз качая головой, как будто ожидал этого, и как будто воздержание от крес-салата должно совпадать с моим падением. — Правда. Ведь это простые плоды земли. Нет. Крес-салата не надо, Вильям.

Я продолжал завтракать, а м-р Пэмбльчук продолжал стоять надо мной, тараща глаза, точно рыба, и громко дыша, как он всегда это делал.

— Кожа да кости! — громко вздыхал м-р Пэмбльчук. — А между тем, когда он уезжал отсюда (могу сказать, с моего благословения), он был кругл, как персик! Ах! — продолжал он, подавая мне хлеб с маслом. — И вы идете к Джозефу?

— Ради самого неба, — сказал я, вспыхивая невольно, — какое вам дело, куда я иду? Оставьте этот чайник в покое.

То был худший прием, какой я мог выбрать, потому что он дал Пэмбльчуку тот случай, котораго ему было нужно.

— Да, молодой человек, — произнес он, ставя чайник на стол и отступая на шаг или два, и говоря для назидания хозяина и слуги у дверей. — Я оставлю этот чайник в покое. Вы правы, молодой человек. В первый раз в жизни вы правы. Я забылся, принимая такое участие в вашем завтраке, желая для вашего здоровья, истощеннаго безпутной жизнью, подкрепить вас здоровой пищею ваших предков. И однако, — продолжал Пэмбльчук, поворачиваясь к хозяину и слуге и указывая на меня вытянутой во всю длину рукой, — это он, тот самый, кого я ласкал в счастливые дни его детства. Вы скажете — это невозможно; а я скажу вам, что это так было.

Тихий ропот обоих слушателей был ответом. Особенно тронутым казался слуга.

— Молодой человек, — говорил Пэмбльчук, по старому помахивая рукой в мою сторону, — вы идете к Джозефу, и вот в присутствии этих людей я скажу вам, молодой человек, что вы должны сказать Джозефу. Скажите ему: «Джозеф, я видел сегодня моего перваго благодетеля и виновника моего благополучия. Я не назову его имени, Джозеф, но так его называют в городе, и я видел этого человека».

— Божусь, что я его здесь не вижу, — отвечал я.

— Скажите это, и даже Джозеф по всей вероятности удивится, — возразил Пэмбльчук.

— Вы в нем ошибаетесь, — сказал я. — Мне лучше известно, какой человек Джо.

— Скажите ему, — продолжал Пэмбльчук: «Джозеф, я видел этого человека, и этот человек не питает зла ни против вас, ни против меня. Он знает ваш характер, Джозеф, и ему хорошо известны ваше упрямство и ваше невежество; и он знает мой характер, Джозеф, и знает мою неблагодарность.