Когда она подала нам ужин, который оказался превосходным, мост был спущен, и она перешла через него и отправилась домой.

Уэммик встал очень рано поутру, и мне казалось, что он самолично чистил мои сапоги. После того он занялся в саду, и я видел из моего узенькаго окна, как он притворялся, что пользуется услугами престарелаго родителя, и кивал ему усерднейшим образом. Завтрак был так же хорош, как и ужин, и ровно в половине десятаго мы отправились в город. Постепенно Уэммик становился суше и жестче, и губы его все крепче сжимались. Наконец, когда мы пришли в его контору, и он вынул ключ из кармана, казалось, он совсем не помнил о существовании своего домика, замка, подемнаго моста, беседки и престарелаго родителя, точно все это развеялось прахом с последним выстрелом из пушки.

ГЛАВА XXIV

Случилось так, как мне предсказывал Уэммик, и мне скоро пришлось сравнивать помещение моего опекуна с помещением его кассира и писца. Опекун был в своей комнате и мыл руки душистым мылом, когда я прошел в контору; он позвал меня к себе и пригласил меня и моих приятелей в гости, как предупредил меня Уэммик.

— Приходите завтра и запросто.

Я спросил его, куда мы должны явиться (потому что я понятия не имел о том, где он живет), и я полагаю, что верный своей привычке — никогда не давать точнаго ответа, он сказал:

— Приходите сюда, и я возьму вас с собой.

Пользуюсь этим случаем, чтобы заметить, что он умывался после своих занятий, точно целый день дергал зубы. У него был необыкновенный умывальник, от котораго пахло душистым мылом, точно из лавки, где продаются духи. На следующий день он привел нас к себе в дом довольно внушительных размеров, но с облезлой краской и грязными окнами. Он взял ключ, отпер дверь, и мы все вошли в каменныя сени, пустыя, мрачныя, необитаемыя. Оттуда мы поднялись по лестнице, выкрашенной в темную краску, и вошли в комнату, которая была тоже очень мрачная; здесь был накрыт стол; рядом была его уборная и спальня. Он сказал нам, что нанимает весь дом, но редко пользуется другими комнатами, кроме тех, которыя мы видим. Стол был хорошо накрыт, — без серебряных приборов, разумеется, — и возле его кресла стояли разныя бутылки и графины и четыре блюда плодов. Я заметил, что он все держал у себя под руками и сам накладывал всем кушанья. В комнате стоял книжный шкап, и я, прочитав на корешках заглавия книг, увидел, что то были судебныя книги, биографии преступников, процессы, парламентские акты и тому подобное. Мебель вся была такая же массивная и дорогая, как и его цепочка от часов.

Так как он до сих пор почти не видел моих троих приятелей, то, позвонив в колокольчик, стал у камина и принялся их разглядывать. К моему удивлению, ему больше всего понравился Друмль.

— Пип, — сказал он, положив на плечо свою большую руку и отводя меня к окну. — Кто этот наук?

— Паук? — переспросил я.

— Угреватый, мясистый, угрюмый малый.

— Это Бентли Друмль, — отвечал я, — а другой, с небритым лицом — это Стартоп.

Не обращая ни малейшаго внимания на другого, с нежным лицом, он отвечал:

— Этого господина зовут Бентли Друыль, говоришь ты? мне нравится его наружность.

Он тотчас же заговорил с Друмлем, ни мало не смущаясь его краткими, грубыми ответами; невидимому, он решил узнать то, что ему нужно. Я глядел на них, когда появилась прислуга и поставила первое блюдо на стол.

Прислугой его была женщина на вид лет сорока, но, может быть, я счел ее старше ея лет, как это всегда делают молодые люди. Высокаго роста, с гибкой, проворной фигурой, чрезвычайно бледная, с большими, выцветшими голубыми глазами и густыми, растрепанными волосами. Не могу сказать, болезнь ли сердца была причиной, что ея губы были раскрыты, точно она задыхалась, но в лице ея было странное выражение растерянности и волнения.