— Никакой галантности.

— Ему не до тонкостей этикета. Он один, а курочек много. Петух должен беречь себя как продолжателя петушиного рода. Допустим, он выскочил бы из укрытия первым, а тут хорёк. И всё, хана петушку, другого в семье нет, все курочки остались бы вдовами. А так, допустим, погибла курочка, но останутся другие, и род продолжается. Ты приезжай летом, я тебе цыплят на развод дам…

Но я так и не приехал. Просто представляю себе иногда, как Иван работает за письменным столом, а вокруг него курочки прогуливаются под бдительным присмотром храброго петушка.

На овсах

Гена Шмаков, мастер спорта по пулевой стрельбе, долгое время работал охотником-промысловиком, и все зимы пропадал на своём промысловом участке, а в город заявлялся только ближе к лету — загорелый до черноты, и обязательно с каким-нибудь таёжным подарком. Один раз привёз штук шесть медвежат. Они у него с месяц жили в квартире, пока не перелапали и не порвали всё, что только можно. А тут приехал в город цирк, и Гена сдал всю свою медвежью ораву на воспитание, причём получил за них хорошие по тем временам деньги.

С Геной мы всегда находились в отличных отношениях по очень простой причине — он был неплохим поэтом, писал звонкие, точные и не банальные стихи; но он не давал им отлежаться и сразу же нёс в областную газету, где я в то лето подрабатывал консультантом, замещая заболевшего сотрудника. Я читал стихи Шмакова, и обязательно в них попадалась какая-нибудь недоработка, совсем ерундовая, которую мы тут же устраняли, и в ближайшее воскресенье стихи появились в номере.

Но это, так сказать, присказка, а сам рассказ я только начинаю. Один раз прилетает вечно спешащий Гена ко мне домой и требует, чтобы я немедленно собирался с ним на охоту на медведя в Седельниковский район. Перспектива ехать в комариный край за каким-то медведем, который мне ничего не сделал плохого, меня не воодушевила.

— Да ты пойми! — настаивал Шмаков. — Мне дали лицензию на отстрел, командировочные и выделили машину. Там в деревне медведь задрал корову. Закидал её травой и ветками. И сегодня ночью обязательно явится. Ну, поедем! Напишешь рассказ, как бился один на один с «хозяином». А шкуру я тебе отдам… Ну, поехали!..

Уговорил. Собрав вещички, я написал записку жене, и мы покатили в тайгу. А это, надо вам сказать, не ближний свет. Ехали- ехали, наконец, приехали в деревню, где вся ребятня сразу завопила:

— Охотники приехали!..

— Медведь, наверно, от этого ору удрал куда подальше, — сказал я Шмакову.

— Ерунда, дрыхнет где-нибудь в малиннике.

Председатель колхоза, учуяв во мне не охотничью, а штатскую личность, спросил Шмакова, почему я без оружия. А надо сказать, что от карабина я отказался категорически, убедив друга, что могу запросто, вместо медведя, подстрелить его самого. Но карабин в машине был — запасной.

Тут подоспела телега с каким-то замшелым дедом, курившим ядрёный самосад. И мы поехали на место преступления медведя — убийцы дойной коровы, которая числилась на государственном балансе и погибла, можно сказать, на трудовом посту, набивая брюхо травой. Никакого законного суда над медведем не было. Может, он оступился и случайно придавил корову. Не подозревавший о скорой казни медведь, вполне возможно, пасся в малиннике, но он уже был приговорён, не мной с Геной, к высшей мере наказания. Вот такая житейская ситуация: хоть плачь, хоть смейся.

Спасения у медведя не было: я видел, как Шмаков стреляет, и превратись медведь в воробья, ему даже ночью не уйти от пули.

Возницу с телегой мы оставили километра за два до того места, где была прикопана зверем корова.

Шли молча, поторапливались, стараясь до темноты устроить себе схоронки на деревьях.