Что-что, а попариться Куросава любил! К этому делу у него был свой подход. Он не спешил до изнеможения нахлестаться веником, а долго лежал на полке, и обмахивался им, будто веером, словом, всё делал на свой китайский манер. Мужики, ясное дело, хохотали, но жароустойчивость Куросавы им нравилась.

— Ещё, что ли, поддать, Куросава?

— Подай, подай…

И поддавали, но Куросава будто не чувствовал почти стоградусной жары, всё так же лениво обмахивался веником и необидно щерился беззубым ртом. Мужики с воем выскакивали из парилки, а Куросава ещё долго лежал на раскалённой полке.

Моё знакомство с Куросавой началось в бане. Не знаю почему, но старик выделил меня среди других, и мне приходилось иногда скрести жёсткой мочалкой его спину и бока, которые были похожи на согнутую стиральную доску.

— Стар стал, — вздыхал Куросава, — совсем стар. Руки не гнутся. Спасибо тебе. Всё уходит, всё. а вперёд всего молодость. Но я не завидую тебе. У меня есть то, что сильнее твоей молодости. Ты мне веришь?

— Не знаю, — обычно отвечал я.

— Почему не знаешь? — ворчал Куросава. — Знать надо, пока молодой, всё знать надо.

Я думал, что старик болтает о какой-нибудь травке, вроде женьшеня, но все оказалось не так.

Мы сидели на полке в парной. Беззадый Куросава, поскрипывая ревматическими суставами, ритмически похлопывал свою грудь общипанным веником.

— Почему не знаешь?.. — прохрипел Куросава. — Есть средство, которое старика заставляет волноваться, как молодого. Но мне ничего не надо.

Куросава будто в трансе начал подёргивать сухоньким телом и закрыл глаза.

— Я решил! Я отдам тебе всё! Мне ничего не надо…

— Пошли, старик, — сказал я ему и потянул за руку. — Пошли, ты совсем запарился.

Куросава пробормотал что-то непонятное и ногами вперёд начал слезать с полки. Было видно, что ему плохо, глаза налились кровью, руки и ноги било мелкой дрожью.

В прохладном и пустом предбаннике с заледеневшим окном поднимался плотный белый пар. Куросава закутал свою синеватую старческую плоть в застиранное полотенце и начал частым гребешком расчёсывать седую конфуцианскую бородку.

Отдышавшись, старик посмотрел на меня:

— Идём ко мне.

Я согласился.

Куросава натянул на себя неизменную телогрейку, завязал ушанку под подбородком, аккуратно завернул остатки берёзового веника в газету, и мы пошли.

Выбежавшая из окружения других строений, изба Куросавы издали была похожа на сломанный спичечный коробок: углы её от времени глубоко ушли в землю, окна до половины засыпаны снегом, закопчённая печная труба обвалилась.

Ворота открывались тяжело, с надсадным скрипом заржавленных петель. Мы прошли небольшой двор, заваленный снегом, вошли в полусгнившие сени. Я посмотрел на входную дверь и чуть не расхохотался: на ней висело четыре амбарных замка, хотя сама она была сделана из досок-двадцаток.

Куросава достал связку ключей и открыл замки один за другим. Мы вошли в дом.

— Садись, — сказал Куросава. — Я сейчас что-нибудь сделаю.

Я присел на колченогую табуретку. Куросава ушёл за перегородку, где тотчас начал греметь кастрюлями, а я стал оглядывать его жилище.

Одинокие старики чаще всего живут неопрятно, но Куросавина комната, к моему удивлению, оказалась довольно чистой. На окошке висела белая занавеска. В углу вместо кровати стоял какой-то лежак, вроде топчана, застеленный разноцветным одеялом, которое было сшито из квадратных и треугольных тряпичных лоскутков.