В наше время путь к известности, а значит к большим тиражам, лежит через скандал. В России этот приём впервые использовали футуристы (Д. Бурлюк, В. Маяковский и др.), выпустившие скандалёзную книжку поэзии «Пощёчина общественному вкусу». Морковка в петлице, жёлтая кофта эстрадного поэта, призывы сбросить Пушкина с парохода современности выглядят довольно невинно по сравнению с сегодняшними хамскими изысками некоторых литераторов. Об одном из них мне кое-что известно, поскольку я учился с ним на одном курсе Литинститута.

Надо сказать, что в моё время сдаче приёмных экзаменов предшествовал творческий конкурс среди абитуриентов. Будущие дипломированные писатели присылали в институт свои творческие работы: стихи, рассказы, драматургические произведения и критические статьи. Конкурс был громадный, на заочное обучение было принято человек 60–70, а творческих соискателей на право экзаменов для поступления были многие тысячи, у нас ведь страна людей пишущих. Прошедшие конкурс, примерно сто человек, получали вызов на экзамены. Но перед экзаменами проводилось собеседование, на котором руководители творческих семинаров комплектовали свои группы. Трудно сказать, чем они руководствовались, скорее всего, своим вкусом, своим представлением о писательском ремесле. Со мной было так: в небольшом зале перед собранием профессоров и известных писателей я ответил на вопросы и прочитал своё стихотворение, затем поднялся Д.М. Ковалёв и сказал, что берёт меня в свой творческий семинар.

Тогда я совсем не знал Дмитрия Михайловича как поэта, но с виду он мне не показался: щупленький старичок и не больше того. Размышляя о том, повезло мне или нет при распределении, я вышел в институтский сквер. Там мои будущие сокурсники оживлённо обсуждали результаты собеседования, и только один, пригорюнившись, сидел на скамейке, держа на коленях объёмистый портфель. Вдруг он вскочил и бросился наперерез к величественно шествовавшему ректору Пименову. Суть разговора была понятна — неудачник молил о снисхождении, принимал просительные позы, затем распахнул портфель, вытащил оттуда журнал со своей публикацией, развернул и, семеня рядом с ректором, пытался держать его так, чтобы тот скользнул по его стихам отеческим взглядом. Это ему удалось сделать. Пименов остановился, взял журнал (это был альманах «День поэзии»), и они вошли в здание.

Этим настойчивым просителем был Гриша Остёр. Так получилось, что ни один из руководителей творческих семинаров его не взял, и это означало, что к приёмным экзаменам он не допущен. В то время Гриша очень активно писал напористые стихи на заданные большевистской идеологией темы. 1970-й год — это столетний юбилей В. Ленина, и Остёр многострочно писал о вожде пролетариата. В «Дне поэзии», который он всучил В. Пименову, было напечатано его большое стихотворение, в котором восторженно излагалось, как вождь едет из эмиграции в Питер, где на Финляндском вокзале уже стоит броневик, окружённый революционными пролетариями, солдатами и матросами. Я прочитал эти стихи и был удивлён: они были написаны уверенной рукой, мне такое явно было не под силу. И лишь сейчас я понимаю, почему ни Д. Ковалёв, ни В. Гусев не взяли Гришу в свой поэтический семинар: они поняли, что учить его уже нечему, он умел писать гладкие стихи на заданную тему, был готовым рифмоплётом, а переучивать, перевоспитывать такого делягу от поэзии — труд непростой и неблагодарный.

Владимир Фёдорович Пименов взял Гришу в свой семинар по драматургии, и тот моментально ожил, стал общительным и разговорчивым. Жил он не в институтском общежитии, а у родственников, обосновавшись в 1970 году в Москве. Надо отдать Г. Остёру должное — он обладал пробивными способностями, к тому же его привечали, ему помогали очень многочисленные представители русскоязычной литературы. А у тех было всё схвачено и в издательствах, и в журналах, поэтому протекция своему человечку всегда надёжно обеспечивалась.