«Марина хотела взять обручальное кольцо на память… вскрыть крышку — и мы увидим — что? — почти нетронутый распадом труп…» «Господи, — испугался Валентин, — что за несуразные мысли приходят во время такого горького таинства — прощания!»

А гроб уже поставлен на две табуретки, и все смотрят на Дашу. Он подвел ее за руку (рука не дрогнула, не сжалась — смелая девочка… или совсем не в себе?). Она нагнулась, поцеловала пепельные губы, встала у изголовья. Серж припал к мертвой руке, его с трудом оторвал Борис, потянулись остальные; музейные дамы и соседки по дому наконец завсхлипывали, откровенно заплакал высокий старик костюмер… «Господи, за что?», «Господи, страшно!» — неслышные, но подразумеваемые вздохи-возгласы вознеслись ввысь, сливаясь, словно превращаясь в воронье карканье встревоженных, мечущихся кругами птиц.

Гроб рывками опускался в яму. Валентину все хотелось воскликнуть: «Погодите! Что-то не кончено, мы что-то упустили!..» «Что? Я с ума схожу!.. Вот что упустили — я не попрощался! Был отвлечен зеленым камнем, краешком крышки в глубине, Дашей…» Валентин окончательно очнулся, вплетаясь, образно говоря, в ткань повседневности, которая была не менее трагична, чем метафизическое ощущение ямы с тремя гробами. «Четвертому тут не бывать, — так бессмысленно-высокопарно он выразился, — пока я жив!»

Ее обнимал за плечи Борис. Дмитрий Петрович нагнулся, взял кусок глины и вложил ей в руку. Даша бросила, посыпались комья, шаромыжники заработали лопатами. Валентин (как обычно в момент сильнейшего напряжения) уже вполне овладел собой и хладнокровно наблюдал.

На Сержа было страшно смотреть, их взгляды встретились, актер-любовник отвернулся, опершись о зеленый камень. (Неужели с этим осколком и впрямь связана тайна погребения?.. Под ним теперь вечным сном спит адвокат в одиночестве.) Дмитрий Петрович стоит прочно, как памятник, склонив непокрытую кудрявую голову. Борис прижимает ее руки к своей груди, словно согревая; его тонкое юное лицо угрюмо затвердело.

В начале аллеи вдруг показалась фигура в черном, медленно приближаясь. Постепенно на ней сосредоточились все взоры, только Даша осталась отрешенной. В длинной шубе и шляпе из каракуля подошла Жанна Леонидовна, спросила звонко:

— Все уже кончено? — и положила белые цветы на могилу. Будто знак подала: свежий холмик вмиг покрылся нежно-пестрым покровом. А женщина черной плакальщицей смерти опустилась на колени в снежную глину и склонила голову, наверное, в молитве.

Странная это была картина — не смиренная, а словно вызывающая… (да, вызывающая!). Бесповоротная пауза, воронье отпевание высоко над головами, нет надрывающего души (и уши) оркестра — траурные церемонии сведены к минимуму, как она пожелала, когда умер Алеша.

Жанна поклонилась до земли, перекрестилась, поднялась с колен и двинулась по аллее на выход, за ней потянулась публика, близкие и дальние… с чувством незавершенности, недосказанности, тайны запредельной. Незнакомая молодая дама нагнулась над могилой, протянула руки — наверное, поправить цветочный ковер — и так и застыла, пробормотав вслух:

— Тяжело как… жутко. — И обратилась к Валентину (они медленно пошли последними в печальной толпе): — Разве можно отпевать самоубийц?

— Что, простите?

— Меня поразило, как батюшка в церкви согласился.