— Как вы меня сюда заманили? — сокрушаюсь запоздало. — Я-то был уверен, будто упрашивал вас поехать со мной, укланял главреда дать мне творческую командировку, бегал по знакомым, выправляя визы, — и вдруг узнаю: это ВЫ сюда стремились, а меня взяли с собой для прикрытия.

— Тема про жемчужину удачно подвернулась! — смеется Эми, стреляя в меня глазами поверх кружки. — Подвести тебя под монастырь, то есть под Филиппины, проще простого. Достаточно было Эмке разныться: хочу, мол, на песочке поваляться…

— Я и правда хочу! Хотел, — протестует Эмиль и смотрит издали беспомощно: я соврал, но лишь наполовину, я играл тобой, но вынужденно.

Самое время надуться и обвинить Эмиля-Эмилию в том, что они разрушили мою жизнь.

Ладно, успеется. Если, конечно, выживу. Но и предвидя неизбежный скандал (о, с каким наслаждением мы будем орать друг на друга, припоминая малейшие, в том числе и выдуманные провинности, встречая каждое обвинение радостным: «А ты!»… только бы выжить), я не могу отказаться от приглашения в мир близнецов. Добро пожаловать в ваш мир, потомки Абба Амоны.

Туда, где родители используют детей как компонент алхимического варева — и хорошо, если не заживо.

Туда, где в инкубаторах растят наполовину девочек, наполовину мальчиков, а в общем и целом — черт его знает, что они такое, жертвы-наследники рода.

Туда, где, по слову мистера Кроули, Совершенство и Совершенство суть одно Совершенство, не два; нет, ни одного!

Я делаю это потому, что мне осточертела моя жизнь хорошего парня. Родители с детства спрашивали хорошего мальчика Яна: «Когда же ты реализуешь свой творческий потенциал?» И теперь меня тошнит от слова «потенциал», но еще хуже определение «творческий». Как объяснить моим старикам: энергия, заключенная во мне, — кинетическая? Сила разрушения, законы хаоса, переменчивость системы. Я горю, я в огне, филиппинская жара ведет меня к самовозгоранию.

Я гляжу на уходящую воду, на встающее из-за горизонта солнце и размышляю, получится ли у меня, опасного и жалкого безумца, сотворить новый мир для близнецов — из журналистского авантюризма, из нелепой своей любви даже не к человеку — к половине человека. Починить мой старый мир точно не получится.

Эмилия

Ян подобен машине, летящей по соляному озеру навстречу неизвестности: гудит коробка передач, кипит масло, пахнет паленой резиной. Двигатель работает на предельных оборотах: дюжина цилиндров, сотни лошадиных сил, будущее надвигается на Яна со скоростью пятьсот километров в час, разум подбрасывает идею за идеей, будто топливо подает.

Джон сует мне вторую чашку кофе, и я опустошаю ее, не чувствуя вкуса, одну только вину. В молчании я, Эмиль, Ян и Джон наблюдаем чертов восход над чертовым заливом. Возможно, сегодня последний день нашей туристской свободы, я нюхом чую: Джон что-то разузнал и составил план. Прекрасный, полезный, чокнутый Джон. Надо сделать все, чтобы они с Яном выжили. Вчетвером нам будет чем заняться в новой жизни, свободной от высших целей.

— Лабрис сказал… — начинает Джон.

— Кто это — Лабрис? — перебивает Ян.

Он не догадывается, что в нашей семейке любят давать прозвища по степеням, по ступенькам, на которые человек сумел забраться или был помещен с рождения. Интересно, какое прозвище дали нам с Эмилем? Петра Генетрикс?

Прозвище, данное по заслугам, стимулирует лучше, чем плебейские Рыжий-Серый-Толстый. Лабрис — рыцарь топора.