— Наш дед… — начинает Эми, старательно подбирая слова.

— Дед? Значит, еще и дед… Стойте! — рычит Ян. — Я все понял. Дайте мне минуту, мне нужно подумать!

Он смотрит на нас почти с ненавистью. Мы ведь разрушили его представление о простом, понятном, умеренно нравственном и умеренно аморальном мире. Мы взорвали его, как ту петарду над ухом сонного, избалованного котяры. Мы, трое последышей страшного рода искусственно выведенных гермафродитов. Гинандроморфов.

— Давно ваши предки занимаются… евгеникой? — отрывисто спрашивает Ян.

— Века три-четыре, — пожимает плечами Джон.

— Ты… знал? — Ян переводит взгляд на нашего сиблинга. А как его еще назвать? Кузеном?

— Конечно, знал. Человек, забравший меня у отца, наш родственник. Он ведет семейные дела.

— Тоже гермафродит?

— Тоже масон. Гермафродитов и гинандроморфов в семье рождалось немного. И жили они недолго. — Джон аккуратно обходит вопрос, ПОЧЕМУ эти несчастные жили недолго. — Кадош первый, кто протянул почти до старости и из жертвы стал…

— Палачом? — прерывает его Ян.

— Оператором, — мягко поправляет Джон. — Или, как говорят в нашей семье, мистагогом.

— Ну и семейка у вас, — выплевывает Ян, поднимаясь на ноги. — Так я и думал, что влип.

— Когда думал? — спрашиваю я мертвым голосом. Сейчас мы и расстанемся. Высосать яд из раны храбрый портняжка-журналист может, а воевать против великана-Сатурна — нет.

— Когда ты меня в клубе поцеловал. — Ян грубо притягивает меня к себе, аж Эми вздергивает вверх. — Ни слова моей матери о твоей родне. Я не хочу, чтобы у нее случился инфаркт. Ясно?

Я приоткрываю рот, чтобы сделать судорожный вдох, — и бросаюсь вперед, в собственнический, клеймящий поцелуй.

Глава 4. Больной тобой ублюдок

Ян

Ты видел, что я с ума по тебе схожу, парень, поэтому не жди от меня великодушия.

Сексуальность человека — странная и запутанная штука, говорю я себе, подхватывая Эмиля под бедра и заставляя скрестить лодыжки у меня за спиной. То, что происходит, — не просто поцелуй, не просто приглашение в кровать. Это плата за мою голову. Дети Кадоша вручают мне автомат: все равно от тебя никакого толку, Ян, будешь прикрывать отступление. А за свою смерть получи в пожизненное пользование скромника Эмиля.

Воздух между нами больше не пахнет морем, он пахнет кровью и гнилью, пахнет вскрытой, изрезанной плотью, словно кучи водорослей и рыбьих потрохов на пляже, куда не забредают туристы. Бок о бок со мной, С НАМИ, гадюкой вьется Эмилева сестрица. Она не просто видит нас — она фактически участвует, но мне на это плевать. Я забываю и о ней, и о том, что по другую сторону кровати стоит, вцепившись в спинку, четвертый участник — тоже невольный — нашей с Эмилем любви.

Или одержимости.

— Я больной ублюдок, — шепчу я Эмилю в губы. — Больной тобой ублюдок. — И снова целую.

У моей платы за смерть мягкие губы. Они намного мягче, чем следует быть мужским губам, особенно если этот рот постоянно произносит жесткие, до крови обдирающие слова. Я с отчаянием понимаю, что в очередной раз извалялся в дерьме, добровольно и с песней. Эмиль платит мне собой за преданность, я принимаю плату. И согласен жить с мыслью: мне заплатили, я взял. А впрочем, сколько ее, той жизни!

Роняю свое самое дорогое приобретение на кровать, на покрывало в пятнах сомнительного и несомненного происхождения.