— Кадош захочет забрать тебя у меня. — Ян, похоже, думает вслух. — Мы должны опередить его. Что ему нужно? Кровь, мозг, сердце, печень, чтобы сунуть в свой перегонный куб?

— Мы оба, целиком.

Передергиваюсь, представляя нас с Эмилией плавающими в гигантской емкости с растворителем: мертвые глаза под набрякшими веками, опухшие, неузнаваемые лица, мацерированная кожа.

— Он обогатит нами свой эликсир.

— Блин, но почему вы? Вы же его дети? — Он ведь и сам знает, почему, просто надеется сохранить остатки веры в людей. Не в этот раз, Ян. Не в этот раз.

— Обычные младенцы для этого не подходят, нужны особенные — и непременно состоящие в родстве с оператором. Авраамова жертва повышает качество оператора как отражателя нездешнего Света, — бесстрастно повторяет сестра затверженное с детства.

— Вот сам бы в свой эликсир и лез, — не унимается Ян. — Хорошее вложение для… оператора.

— Себя он уже вложил. В чашу Бабалон, — встревает Джон.

— Это символ материнской утробы. — Ощущение такое, словно за первую ниточку бесконечной паутины берусь. Чтобы понимать нас, нашу психованную реальность, Ян должен многому научиться. Или заставить меня забыть — многое, слишком многое. — В нее вкладывается…

— Знаю я, что в нее вкладывается, — морщится мой невежественный, прямолинейный, ни в бога, ни в черта, ни в Свет не верующий ухажер. — Семя, кровь, информация ДНК, как ни называй. Вкладывается-вкладывается, а все без толку. Ведь на выходе получается совсем не то, что нужно вашему отцу.

— Кадошу нужно идеальное равновесие Афродита-Эрос, — кивает Эмилия. — Естественным путем оно не возникает. Природа не создает совершенства. Ее необходимо направлять.

— Скальпелем?

— Скальпелем, трансмутацией, отцовским началом. Гилеморфизм не брезгует ничем. — В голосе Эми прорезаются отцовские интонации.

— Кадош испытал это на себе. — Снова Джон подбрасывает нашему другу-журналисту пищу для сенсаций. Совсем немного, одно-разъединственное семечко, из которого может вырасти много всего.

Журналист своего не упускает:

— Как на себе? Его что, тоже… исправляли?

У Яна дикие глаза. Он похож на кота, над ухом которого разорвалась петарда.

— Мы звали отца Ребис, — начинаю я издалека. — А еще Абба Амона. На иврите это значит «отец-мать».

— То есть… папаша ваш, я извиняюсь, гермафродит? — У Яна все еще обалдело-кошачье выражение лица. Зеленые глаза лишь довершают сходство.

— Гинандроморф, — уточняю я.

Джон отводит глаза. Не только ему неприятно слушать, нам с Эмилией так же неприятно рассказывать эту историю — мутную, грязную, больную. Историю нашего рода.

— Подробности! — требует Ян.

— Билатеральный гинандромофизм, помнишь? — напоминает Эмилия. — Тело с участками женских и мужских клеток. Разнокрылая бабочка — одно крыло как у самки, второе как у самца.

— Это у вас наследственная болезнь такая? — осторожно спрашивает Ян.

— Не совсем, — так же осторожно отвечаю я.

— Наш дед… — начинает Эми, старательно подбирая слова.