— Один банк спермы, — коротко отвечает Джон.

— Значит, вы сводные?

— Наверное, — пожимает плечами жертва эксперимента.

Ему все равно — сводные, родные, братья, сестры, отцы, матери… Джон не верит в семью и не понимает, что она такое. Бесполезно и глупо твердить: не ухаживай за той, кому скорей всего приходишься братом, это противоестественно и подсудно. Еще глупее — читать мораль всем троим. С ними еще детьми проделали такое, что потомкам монстра вырваться за пределы родственных уз — все равно что перейти в другую систему координат. Секс, а то и любовь с посторонним, с выходцем из внешнего мира, где отцы не ставят опытов на детях, а сиблинги растут раздельно, живут каждый своей жизнью — для них словно полет на Луну, желанный, но несбыточный.

Заодно признайся себе, Ян: ты мирный обыватель, но именно ты задумал убийство доктора Моро или как его там.

— Имя-то у вашего папаши есть?

— Мы звали его Кадош. — На щеках Джона играют желваки.

— На чешское похоже, — выдаю я первое, что приходит в голову.

— «Кадош» на иврите значит «святой». А еще это масонская степень — рыцарь Кадош, рыцарь черно-белого орла. — Следом Джон бормочет что-то, кажется, по-французски. Я переспрашиваю, он неохотно отвечает: — Fais ce que dois, advienne, que pourra. Делай, что должно, и будь, что будет. Девиз рыцаря тридцатой степени.

— Немалая степень! — присвистываю. — Так он что, самый главный масон? Руководитель ложи?

— Великий инспектор. Был когда-то. Думаю, Кадош давно оставил ложу. Он для масона слишком гордый.

Я почти ничего не знаю о масонах, но разве они добры и скромны? Может, они ХОТЯТ считать себя смиренниками и даже святыми, но разве за всеми их заповедями не кроется гордость, опустошающая душу? И потом… разве собратья не помогали Кадошу делать то, что он делал? Никогда не поверю, будто маньяк-одиночка способен поставить на поток опыты на человеке. Маньяк-одиночка-миллионер — если учесть, сколько приходится платить за суррогатное материнство, персонал, оборудование, уход, аренду, за молчание ягнят — и тех, которые выжили, и тех, что отдали богу душу в клинике святого отца-рыцаря-инспектора.

И главное, зачем вдруг рыцарю орла и скальпеля понадобилось божественное равновесие, воплощенное телесно? Воплощенное столь буквально, в близнецах, которые всю жизнь не двигаются, а танцуют друг с другом, оттого и каждое их движение отточенно-великолепно. Уши вспыхнули от воспоминания, как я стоял бесконечные пять минут, пыхтя, силясь изобразить ласточку и балансируя пакетами с кофе. А через несколько недель близнецы прошли через студию, двигаясь, будто танцующие сомнамбулы — и продержались в пламени софитов пять часов! Что за силища заключена в этих стройных телах, что за выносливость… Единственное, что смогло свалить их с ног — воспоминание об отце Кадоше. Святом отце. Имя-проклятье, имя-издевка.

Крик взрывает тишину над пляжем, заставляя нас с Джоном одномоментно вывалиться из гамаков и нестись на вопль со всех ног. Кажется, близнецов убивают, отрывают друг от друга на живую, вся кровь их выплескивается на дощатый пол бунгало…

— Ну что ты орешь! Это просто ужик, — слышим мы, подбегая.

— Эмиль, — напряженным голосом произносит Джон, первым ворвавшись в спальню, — положи змею на пол. И быстро отдерни руку.

Эмиль не успевает исполнить Джонов приказ: змея вцепляется в тонкое запястье со всем отчаянием дикой твари, которую только что не в узел вяжут. С воплем близнецы подпрыгивают на кровати, а я, не соображая, что делаю, кидаюсь к ним. Стряхнув кусачего «ужика» на пол, вгрызаюсь в Эмилеву руку поверх двойного прокола, точно голодный вампир, высасываю и сплевываю, снова высасываю и снова сплевываю.