Иногда через близнецов, через Джона я вижу их отца — Кадоша, Ребиса, Аббу Амону — словно через стекло. Неровное, витражное, цветное, все-таки пропускающее свет. И в этом свете мне рисуется загадочный, нездешний силуэт. Порою кажется, это сам дьявол, инструмент для рассеяния зла по земле. А временами — доктор Джекил, сквозь которого, точно омела сквозь дерево, прорастает мистер Хайд. Джекилам нет дела до шествия зла по планете, господа ученые не задумываются над тем, воплощают они силы зла или силы добра, хаос или порядок. Это прерогатива Хайдов — пылать страстями и подбрасывать в свой костер всех, кто им близок, а самых близких — в первую очередь. В дантовом аду мучиться им в соседних рвах: алхимику Джекилу в десятой Злой щели восьмого круга, предателю Хайду — в поясе Каина девятого. Если, конечно, двуполый и двоедушный отец близнецов окажется чудовищем всего о двух душах.

— А если причалить к понтону, как будто собираемся понырять? — Я разгоняю морок незримого присутствия Кадоша неплохим, как мне кажется, планом. — Приплываем, ныряем, фотографируем, встречаем твоего дядюшку, беседуем и сваливаем. Можем же мы заняться дайвингом, не все же киднеппингом развлекаться?

— Годится. Значит, дайвинг! — хлопает Джон по загорелому колену. — Звоню дядьке и договариваюсь. Потом плывем на понтоны и там встречаемся.

Хреновый из тебя провидец, Джон. До понтонов мы не доплывем.

Тем же вечером я ссорюсь с Эмилем.

Напряжение между нами достигает пика. Вместо простой, привычной схемы «Мне дают — я беру» мы с Эмилем заблудились в старомодном, дрянном любовном романе вроде Барбары Картленд. И все, что я могу получить вместо полноценного, безоглядного траха — изысканное блядское многоточие, оно заменяет пот и раздвинутые ноги, и толчки, и стоны, и лужи спермы на простынях, а в итоге мы оба возбуждены настолько, чтобы отчаяться, но не получить разрядку. До разрядки нам, как Эмилю до свободы.

Или мне. Папаша близнецов словно наматывает на кисть поводок, притягивает последышей все ближе и ближе, не осторожничает, тащит волоком. А Эмиль на таком же поводке водит меня — и сам в ужасе от того, что творит.

— Тебе надо расслабиться. Я не против, если ты развлечешься на стороне, — бросает мне в лицо эта шлюха-девственница — и остается лишь надеяться, что заявление было наглой ложью от слова «я» до слова «стороне».

Эми смотрит на брата осуждающе, на меня — сочувственно и молча машет рукой: уходи, оставь его, не дожимай.

Святой Джон везет меня выпить, а Эмиль и Эмилия остаются делать вид, будто копошение крабов в полосе прилива — бог весть какое упоительное зрелище.

Для филиппинца вечер благословенное время, когда наконец-то можно набить пузо мясом, которое жарким днем не лезет в горло, запить вином, посидеть компанией за столом во дворе, а то и прямо на площади, прицениться к продажной любви. У филиппинок на панели гибкие, будто пластилиновые тела, лепи не хочу. Они легко подстраиваются под каждого мужика, с которым спят. Они предлагают себя, предлагают скидки, предлагают мотель и предлагают темные переулки, в которых за мусорными баками что-то охает, кряхтит и шевелится.

Поняв по молчаливому остервенению, что клиент не настроен на любовь со скидками, пластилиновые женщины перестают ко мне цепляться, а там и вход в бар гостеприимно щерится в белой стене, точно выбитый зуб в челюсти.

Долгий пропитой и прокуренный вечер заканчивается такой дракой, что я едва не выхожу из бара ногами вперед. Меня мутит, в голове тоже мутно, я вяло отмахиваюсь от мужика, непривычно высокого для филиппинца, с татуировками, похожими на пятна разноцветной грязи. Мужик шипит угрожающе, раскачиваясь передо мной в сизом воздухе, будто вставшая на хвост кобра.