|
Тут они совсем... Они разом набросились на самогонку и стали сотвращением пить. Они и без того еле на ногах держались, но пили все и на менякосились, на некоторое время тишина даже воцарилась, и я увидела страшные, вслезах, глаза Оли-большой. И вот двое выпили, наконец, и ко мне. И остальные –тоже. Но все были уже настолько пьяные, они лезли через стол, друг через друга,кутерьма образовалась невообразимая. Платье мое от их лап обратилось в клочья,я несколько раз вокруг себя, как самурай мечом, ножом своим махнула... попала,и хорошо попала... Да и они друг друга дубасят... удалось мне, милостью Божьей,увернуться от них, а когда ноги их перестали слушаться, я вытащила Олю-большуюза дверь и закрыла их там на щеколду. Там в сенях было полведра керосина... мывыбежали из этого проклятого дома, и я увидела колокольню, и мы прибежали сюда.А там не только тот дом сгорел, черный дым с той стены весь день виден был...
Поручик стоял неподвижнои жадно, с трепетом слушал. Он весь был во власти голоса Оли-маленькой. Что-тоособое, неведомое ему ранее нес в себе ее голос. Он создавал зримые образы.Поручик видел пьяные орущие рожи, жилистые лапы, рвущие платье Оли-маленькой,заблеванный пол, Олю-большую, в столбняке стоявшую в углу, полыханье пламени,вопли заживо в нем сгораемых, двух бегущих в разорванных платьях средиоторопелой солдатни с красными звездами на фуражках... И при этом удивительноспокойным был голос этой девочки, на вид не более двенадцати лет от роду. Но вобыкновенных словах, ею произносимых, точно был еще какой-то смысл. В своейжизни поручик почти не общался с детьми, он не думал, что двенадцатилетние детимогут так говорить, да и никого поручик не мог представить, кто вот так говорилбы о недавно пережитом. И какая-то странная полуулыбка примерзла к губамОли-маленькой. – Сколько вам лет? –спросил поручик Олю-маленькую. – Двенадцать. Оля-большая же все этовремя смотрела перед собой отстраненным взглядом и, казалось, совершенно неслышала, что говорит племянница. – Все это было месяцназад, – вдруг сказала Оля-большая, – мы пробирались в Крым. Из Москвы. Вот ипробрались. – И, однако, что жековарного было в действиях вашей племянницы? Да она просто молодец, вашаОля-маленькая. Даже если одной этой тварью красноперой на земле меньшестанет... а тут... – Кто назовет человека"рака" – подлежит синедриону, – сказала Оля-большая и строгопосмотрела на Дронова. – Это что ж, мучителейваших, которые вас истерзали, которые всю Россию истерзали, весь мир готовыистерзать, простить их, что ли?! – Да, безусловно. – И вы их простили? – Да. – А я нет! Я – солдат, имое дело на поле брани не прощать, а драться! И не прощу! И буду бить их, покаруки оружие держат. – И это очень печально. – Да... да вы шутите,что ли?! Оля-большая отрицательномахнула головой, тяжело вздохнула, сказала тихо "простите" и,поворотившись от поручика, медленно пошла назад. – Вы Олю-большую необижайте, она у нас святая, – серьезно и совсем уже не по-детски произнеслаОля-маленькая. При этих словахОля-большая остановилась и резко обернулась: – Еще раз так скажешь,Ольга, – выдеру! – А давно здесь этотмонастырь? – спросил поручик у обеих Оль сразу. Оля-большая пожалаплечами: – Мне кажется, он всегдабыл. – Вы меня об этомспросите, – сказала Оля-маленькая и потащила поручика к скамейке у стены, – яздесь про все знаю, я со всеми тут говорила-спрашивала, а Оля-большая, она и ниу кого не спрашивает. Одно только спрашивает, когда человека впервые видит:"Вы сегодня прибыли?" – А ты тут как тут иговоришь: "А я Оля-маленькая". – Да, и ничего тутсмешного нет. – А я разве смеюсь? – Вы улыбаетесь. |
