На дорогу ушло тридцать пять минут. В двадцать три пятьдесят я подкатил к высокому желтому забору и погасил фары. По крыше застучал дождь – мелкий, как мои проблемы по сравнению с продвижением НАТО на Восток. Манна небесная была хорошей приметой, и я решил, что пора наводить в китай‑городе порядок.

Решетчатых ворот, на которых, как на воротах Зимнего, еще десять лет тому повисали пьяные мужья рожениц, озабоченные закономерными в их положении вопросами «Что делать?» и «Кто виноват?», уже не было, но в проеме маячили какие‑то тени. Можно было подойти к ним с предсмертными словами Самюэля Гарта, с которыми тот, по преданию, обратился к коллегам‑врачам: «Прошу вас, господа, отойдите в сторону и дайте мне умереть собственной смертью»; можно было преодолеть эту китайскую стену с тыла, не обращаясь ни с какими словами. Но я должен был руководствоваться интересами вызволения спаниеля Бори, поэтому, подойдя к одинаковым, словно близнецы‑братья, стражникам, поднял над головой сжатую в кулак руку.

– Хинди‑руссо‑пхай‑пхай! – проскандировал я. И, секунду поразмыслив, добавил с не меньшим пафосом: – Москва – Пекин, дружба навек!

Четыре китайца уставились на меня глазами цвета карамели «Барбарис», растворенной в сурике. Впрочем, я бы не стал присягать на Библии, что цвет был именно таким, потому что все равно сквозь их узкие триплексы ни черта не было видно. По крайней мере с этой стороны.

– Ты чего, кореш? Крыша поехала? – спросил один из стражников на чистейшем москворецко‑уханьском диалекте.

Я онемел. Из светящихся окон двухэтажного притона раздавался трехэтажный мат, глухие удары чьей‑то головой о стенку, женский визг, шипение рассерженной селедки на сковороде, стрельба одиночными по бутылкам из гранатомета – и вся эта какофония тонула в чарующих звуках старинной китайской мелодии в исполнении трио бандуристов. Однако никого там не лаяло. Ни одного.

«Свои!» – понял я, но не знал, стоит ли этому радоваться: если китайцы оставили притон под натиском люберецких, то смогут ли последние оказать мне содействие в розыске?

– Мужики, – свойски обратился я к стражникам. – У меня собака пропала. Кавалер‑кинг‑чарлз‑спаниель‑бленхейм.

Они непонимающе переглянулись.

– Ноу, ви донт андестенд инглиш, – неожиданно ответил тот, который минуту назад назвал меня своим корешем.

Я понял, что единственная русская фраза: «Ты чего, кореш? Крыша поехала?» – была заготовлена им еще в Поднебесной как универсальная для ответов на вопросы пограничного, таможенного, паспортного контроля о национальности, местожительстве и уже упоминавшихся здесь и ранее «Что делать?» и «Кто виноват?». Благодаря чему он и стал москвичом.

– Инглиш не надо, – терпеливо объяснил я. – Со‑ба‑ка!.. Ав‑ав!.. – Потом додумался извлечь из кармана куртки конверт, а из него – пачку обойных баксов и, показав портрет Франклина, взлохматил вполне даже зеленые в лунном косо падающем свете листы: – Ты… мне… ав‑ав!.. Я… тебе – мани‑мани! Ферштейн?..

Четыре пары глаз несколько раз расширились, с тоской провожая доллары в конверт, а конверт – в карман. Но меня, кажется, поняли. Посыпалась оживленная, отрывистая китайская речь, и через полминуты выяснения отношений один из стражников побежал в бывший приемный покой.

– Ав‑ав? – переспросил мой новый кореш, кивая и улыбаясь, как его единокровный фарфоровый болванчик, некогда стоявший у моей мамы.

– Кто‑нибудь, кто знает по‑русски, у вас тут есть? – точно глухому прокричал я, раздробив свой вопрос на гласные и согласные в отдельности.

– Рус‑ки?.. Ест! Ест!.. Бу‑дит!.