Зазвучала, как в
одной чудесной китайской сказке, "музыка гибели", как долгогремящий органный
бас, раздавалась она десятки лет, разложением входила в школы, журналы,
академии, тоской и душевной болезнью -- в большинство художников и
обличителей современности, которых еще следовало принимать всерьез, бушевала
диким и дилетантским перепроизводством во всех искусствах. Были разные
способы поведения перед лицом этого вторгшегося и уже не устранимого никаким
волшебством врага. Можно было молча признать горькую правду и стоически
сносить ее, это делали многие из лучших. Можно было пытаться отрицать ее
ложью, и литературные глашатаи доктрины о гибели культуры выставляли для
этого немало уязвимых мест; кроме того, всякий, кто вступал в борьбу с этими
грозящими пророками, находил отклик и пользовался влиянием у мещанина, ибо
утверждение, что культура, которой ты, казалось, еще вчера обладал и которой
так гордился, уже мертва, что образование, любимое мещанином, что любимое им
искусство уже не настоящее образование и не настоящее искусство, -- это
утверждение казалось ему не менее наглым и нестерпимым, чем внезапные
инфляции и угрожавшие его капиталам революции. Кроме того, был еще циничный
способ сопротивляться этому великому ощущению гибели: люди ходили танцевать
и объявляли любые заботы о будущем допотопной глупостью, они с чувством пели
в своих фельетонах о близком конце искусства, науки, языка и, с каким-то
самоубийственным сладострастием констатируя в фельетонном мире, который сами
же построили из бумаги, полную деморализацию духа, инфляцию понятий, делали
вид, будто с циничным спокойствием или вакхическим восторгом смотрят на то,
как погибают не только искусство, дух, нравственность, честность, но даже
Европа и "мир" вообще. Среди людей добрых царил молчаливый и мрачный, среди
дурных -- язвительный пессимизм, и должна была сперва произойти ликвидация
отжившего, какая-то перестройка мира и морали политикой и войной, прежде чем
и культура стала способна действительно посмотреть на себя со стороны и
занять новое место.
Между тем в переходные десятилетия культура эта не была погружена в
сон, а как раз в период своей гибели и кажущейся капитуляции по вине
художников, профессоров и фельетонистов достигла в сознании отдельных людей
тончайшей чуткости и острейшей способности к самоконтролю. В самом расцвете
эпохи фельетона повсюду были отдельные небольшие группы, полные решимости
хранить верность духу и изо всех сил оберегать в эти годы ядро доброй
традиции, дисциплины, методичности и интеллектуальной добросовестности.
Насколько мы можем сегодня судить об этих явлениях, процесс самоконтроля,
образумления и сознательного сопротивления гибели протекал главным образом в
двух областях. Совесть ученых искала прибежища в исследованиях и методах
обучения истории музыки, ибо эта наука как раз тогда была на подъеме, и
внутри "фельетонного" мира два ставших знаменитыми семинара разработали
образцово чистую и добросовестную методику. |