Все успели проголодаться, и мы с нетерпением посматриваем на Женьку. А он лежит на траве и как ни в чем не бывало смотрит в небо.

– Дядя Женя, а когда чайник закипит, будем кушать?– спрашивает Юля и облизывает языком губы.

– Обязательно будем. Только это случится не так скоро. Вы знаете, почему человечество придумало керосинку и газовую плиту? Просто людям ужасно надоело кланяться перед костром. По моим подсчетам на газу все кипит и жарится раз в тридцать быстрее, чем на костре. На вашем месте, ребята, я бы сходил пока в разведку. Минут сорок резерва есть.

Разведчики неохотно поднимаются и мнутся. А Женька вроде и не замечает ничего:

– Ориентир – колокольня. Давайте – туда и обратно. Пока еще светло, не заблудитесь.

Почерневший на огне чайник начинает осторожно посвистывать, Аня выкладывает в кастрюлю консервы, заливает кипятком, крошит лук, сыплет какую то крупу. На костер ставится теперь и кастрюля. Женька разгребает успевшие нагореть угли и закапывает в горячую золу картошку.

Разведчики не возвращаются долго. Аня с тревогой посматривает в сторону монастырской колокольни, но ни о чем не спрашивает. Я всегда говорю: у моей жены железный характер! В кустах раздается какой то шорох, и голодные следопыты появляются у костра в целости и сохранности.

– В монастыре – турбаза, – докладывает Сережка, заглядывая в кастрюлю.

– Так. Дальше? – говорит Женька.

– Там есть кино,– подсказывает Юля,– летнее...

– Не лезь, сам знаю,– продолжает Сережка,– в двадцать один ноль ноль идет «Колдунья». Дети до шестнадцати лет не допускаются.

– Так. Дальше?

– Дальше – все.

– О, несчастные дети города! Надо было ехать за сто двадцать пять километров от Москвы, чтобы посмотреть «Колдунью».

Ребята смущены. Я тоже чувствую себя неловко. Черт возьми, город отучил нас от леса, от простора полей, от птичьего гомона и цветения диких трав.

Спасибо Женьке – он вовремя примирительно предлагает:

– Ладно, следопыты, садитесь к костру. Будем питаться.

Все долго усаживаются, нам мешают... ноги. Только Сережка храбро приземляется «по турецки». Мы хлебаем горячее варево, заправленное консервированным мясом, черными крапинками золы, сдобренное горьковатым дымом. Каждый старается обогнать соседа.

Есть что то необыкновенное в этой еде!

Даже Юля, привередина Юля, и та старается так, как будто первому едоку назначена крупная премия.

Постепенно темнеет. Пора спать.

Машину решено уступить женщинам. Мы же устраиваемся на ночлег по спартански: охапку сена, кусок брезента, старенькое одеяло. Сережку укладываем посередине, чтобы не укатился куда нибудь под куст.

Лежу блаженно вытянувшись и долго не могу уснуть. И не потому, что жестко, и не потому, что нет привычной подушки под ухом,– думаю.

Странно, в Москве я тоже часто подолгу лежу без сна и вспоминаю события дня, служебные неприятности, заново переживаю встречи с людьми. Почему то мысли бывают всегда деловые, тревожные. А здесь меня несет в прошлое.

Вот я мальчишкой иду по нескошенному лугу, прутиком сколачиваю головки пышных одуванчиков. Сзади раздается какой то шум, неожиданно ощущаю толчок в спину. Отскакиваю в сторону и вижу: на меня несется здоровеннейший гусак. Откуда взялось такое чудовище? Оно шипит, пригибает к земле длинную шею, идет в атаку. Тогда в детстве бой с гусаком представлялся событием драматическим, полным переживаний, а теперь я улыбаюсь– весело вспоминать минувшее...

И еще я думаю о море. Море видится бескрайним, мирным. Еле слышный ветерок морщит зеленоватую густую воду. От солнца, морской ряби, ласковой бархатистости песка тело делается как будто бы легче. Впрочем, я, кажется, задремал, и сон разворачивает кадры удивительного, радостного фильма.