— Я ус-с-спела раньше, — поводит головой Рептилия. — Я была первой.

— А я буду последним! — ставит точку в их споре Миктлантекутли. На словах. А на деле мать Таты успевает первой, опять.

У нее ведь тоже имеется кнут не хуже подарка Содома. Дамело не видит кнута Рептилии, но знает, что он есть. И ни хрена это знание не помогает — первый удар владыка Миктлана пропускает.

Проклятая тварь выкладывается в броске — вся, без остатка. На первый взгляд глупо, невозможно глупо слепому инвалиду бросаться на сильного молодого мужчину. К тому же в руках противника оружие, способное в три удара снять плоть с костей. Да вот беда, у Дамело нет времени, чтобы сделать три удара. Рептилия за годы дрессуры срослась со своим кнутом, слилась, сроднилась. Каждый ее вздох, каждый жест — словно щелчок бича, указывающий путь тому, кто позволил надеть на себя ошейник. Индеец уже и сам сомневается, что застегнул на шее своей цицимиме эту полоску кожи, он готов поручиться: ошейник всегда был здесь, невидимый и неощутимый. И проявился в Содоме, будто изображение на пленке, потому что преисподняя — то самое место, где проявляется скрытое.

Тем временем слепая гадина добралась до горла Последнего Инки. Ей достаточно сомкнуть пальцы, чтобы на Миктлантекутли тоже появился ошейник. Индеец откидывается назад, разжимая, точно клещи, хрупкие на вид, чуткие, как у всех слепцов, ладони. Под дряблой плотью ощущается дубленая крепость чужого кнута, пока собственный кнут Дамело бесполезно болтается на запястье. Наконец удается вывернуться и заломить Рептилии руку, намертво прижав тонкую кисть к сухой спине под расписной шалью.

Докатился, со старухой дерусь. Станешь бить женщину, урод? Давай, вырви ей руку из плеча, похвастай силой перед блядями. Господи, тошно-то как… И выгляжу как гопник, и веду себя так же…

Миктлантекутли понимающе усмехается, слушая разноголосицу упреков в собственной голове — чужие слова, почти забытое имя господа, да и характеристики присутствующим придумал не он, не Дамело. Значит, для тебя, Рептилия, все мы бляди и гопники? И сила твоя заключается в том, чтобы мы думали о себе так же, как ты думаешь о нас, в том, чтобы забыли, кто мы есть, знай себе пили мед истины с уст твоих сладчайших, тьфу, гадость, привидится же такое… Индейца передергивает от воображаемой картины своего поцелуя с матерью Таты, от мерзко-приятных подробностей…

Он приказывает себе не отвлекаться. Иначе старуха тебя достанет, красавчик, ей хватит и нескольких касаний, чтобы опоясать любого повелителя любого ада неснимаемым парфорсом, жестоким строгачом шипами внутрь. Чего-то подобного Сапа Инка и ждал: оружие Рептилии создано из стыда и вины, один щелчок кнута позора — и в подсознании жертвы разверзается бездна, куда там Миктлану. Сильна бабка! Скольких же она ввергла в эту дыру, из коей нет возврата?

Счастье Дамело, что он прошел хорошую школу — вон его учителя, стоят рядком, Сталкер и ее мамаша. Нотации Гидры в свое время едва не превратили молодого кечуа в первостатейного питерского невротика, «озабоченного и бледного, с глазами, как городская муть», однако выручило природное бесстыдство и индейское происхождение. Что тебе правила и укоры белых? — спросила Дамело далекая, никогда не виденная родина. Разве ты должен им подчиняться, потомок Манко Капака и самого Солнца? Ты намерен принять их власть над собой и всю жизнь проходить под ярмом? Сапа Инка впервые ответил «нет» — и стало так, как он сказал: ни власти, ни сожалений, ни стыда. Ipse dixit.

Можно сказать, прививка прошла успешно. Поэтому сейчас Дамело, вместо того, чтобы бормотать извинения и поправлять на бабушке шаль, не задумываясь, растрощит старухе суставы, разорвет ее тело в клочки, в кровавые ленты, так легко сползающие с костей, если умело ударить кнутом…

Вопль мечется под сводами Тлальшикко, не находя выхода, но владыка Миктлана за грохотом крови в ушах и взрыва не услышит.