Вот какую любящую, судьбой обиженную женщину Дамело швырнул в пропасть! Да если бы Таточка (она больше не стерлядь даже для Лицехвата) спешным порядком не отрастила крылья, бедную слепую расплющило бы о камни! Как так можно, жестокий ты негодяй?!

Жестокий негодяй игнорирует возмущенные взоры. Его внимание притягивает удивительная смесь насмешки и жалости на лице слепой. Индеец видит новые горизонты осатанения, недоступные ему, видит зло, перед которым он всего-навсего жиголо, избалованный женским вниманием, мальчишка, сопляк. Дамело видит перед собой истинный Олимп низости, на защиту которого равно встают и ангелы, и демоны, даже монстры в стороне не остались: Цербер и Гидра злы на владыку Миктлана не меньше, чем остальное бабьё.

А почему, собственно? Разве он виноват, что эта женщина слепа? Разве всякий инвалид — святой и мученик по умолчанию? Разве все они достойны жалости и бережного обращения — только потому, что им приходится ощупывать еду, прежде чем сожрать?

Дьявольское чутье подсказывает Миктлантекутли: жалеть такую, как Рептилия, небезопасно — подобные ей чувствуют запах чужой слабости издалека. И мгновенно обращают чужие слабости в свою пользу.

То же происходит и сейчас: еще минуту назад индеец был хозяином в собственном доме Солнца и вот он уже преступник, которому придется годами просить прощения за неласковый прием тещи — или взяться за кнут прямо сейчас.

Кнут, насколько Дамело помнит, был отдан Лицехвату, не насовсем, но на хранение. Вернее существа у Сапа Инки в Содоме не было. А теперь? Отдаст ли цепной пес князю ада то, что припрятано в его конуре, словно кость на черный день?

Дамело представляет, как начнет хлестать налево-направо, будто дрессировщик в клетке с разбушевавшимся зверьем, показывая, кто здесь, в аду, хозяин — и вспоминает, где уже видел эту сцену. В «Восьми с половиной» сукин сын Гвидо, мечтавший о гареме так же страстно, как Сапа Инка — о свободе, щелкает бичом в толпе наложниц и завершает выступление под снисходительные женские аплодисменты: какой темпераментный мальчик! Сапа Инка поневоле морщится: от сравнения с Гвидо демонстрация силы превращается в детскую истерику: малютке не дали новую игрушку, вот он и лупит по всему, что под руку попадется, пар выпускает. Разве не так думают женщины о мужчине, когда тот уверен: он хозяин положения? Выражение на лице Рептилии подтверждает: именно так мы и думаем, малыш… малыш Дамело. Мы, старые люди и старые боги, которые видят тебя насквозь, даже будучи слепы, точно ламия, вынувшая свои глаза.

Видать, обращение Супая было намеком. Впрочем, что из сказанного богами не является намеком? Каждое слово каждого бога бесценно, просто об этом забываешь, став одним из них. А в намеке почти напрямую говорилось: вскорости молодого кечуа усыновят собственные жены. Так издавна повелось в северных краях: взятый в семью муженек ходит в мальчиках для ебли и битья, им хвастают перед соседями, трясут перед подругами, словно дорогой карманной собачкой, им оправдывают свое существование, сколь бы беспросветным оно ни было… Но кто станет слушать собачку, игрушку, куколку, даже если та закатывает сцены, поигрывает мускулами, показывает зубы? Ты мне подарен, малыш, ну-ка, иди к мамочке! — и он ползет, подняв зад, чтобы в конце концов перевернуться на спину, выставив беззащитное брюхо.

— Ты должен извиниться, — звенящим от напряжения голосом произносит Ариадна. — Если хочешь, чтобы тебя простили!

О многомудрая мать голубей, неужто я посмею тебя ослушаться? А ведь посмею.

— Да, — встревает Маркиза — без особого, впрочем, энтузиазма. — Извинился бы ты, а?

Как будто извинение что-то исправит. Например, попытку убийства по неосторожности.

— Как будто извинение что-то исправит! — какая проницательность.