Вернувшись на родную кухню, Сапа Инка застает картину полной и безоговорочной женской солидарности. Пусть индеец никогда не был женат и даже в женихах не ходил (до того момента, как стать многоженцем), однако понимает: есть вещи, от которых у женатого мужчины шерсть на холке дыбом становится. Например, когда шесть пар глаз буравят виноватого тебя с осуждением. Картина «Опять двойка». Седьмая пара глаз скрыта черными стеклами — не просто темными, а непрозрачными. Мать Таты слепа.

Четкими, выверенными движениями теща номер два ощупывает тарелку и ее содержимое — одно из тех лакомств, которые ее зять готовит не для себя и не для своих сучек-вампиров, а для своей служанки. Теперь их трое таких, для кого человечья плоть и кровь не вкуснее пирожных: Тата Первая, Тата Вторая и их мать, которую индеец сразу же нарекает слепой гадиной.

Татина маман втыкает вилку для десерта в середину засахаренной фиалки, плющит прекрасный, невидимый для нее цветок в неопрятный комок, подносит вилочку не ко рту — к носу и с силой втягивает воздух, принюхиваясь. Дамело преодолевает желание вырвать у слепой гадины блюдо и швырнуть в провал: пусть не достается никому! Владыка Миктлана делает шаг вперед и натыкается на взгляды, будто медведь на рогатины.

Тата успокаивающе кладет руку матери на плечо: не волнуйся, я разберусь с ним. Я разберусь со всем миром, если понадобится, дорогая. Ешь свой десертик и ни о чем не волнуйся.

Теща номер два обращает к дочери не глаза, как делают зрячие, а ухо, по-ящеричьи двигая шеей. Тата Первая не может руки от мамочки отнять, все оправляет шаль у той на плечах, разглаживает складки, проводит по спине, без слов показывая: я здесь, я с тобой, даже провалившись в ад или отправившись в рай, я потащу тебя за собой, не брошу. А мамочка и рада, ишь, сидит, кутается в персидское разноцветье, хотя ей, при ее недуге, сойдет и простенький старушечий самовяз. И вообще, зачем ей шаль в Тлальшикко, в двух шагах от адской топки — неужто мерзнет? Одно слово, рептилия.

Дамело и сам не понимает, с чего его на ревность пробило — тогда, сейчас… Он не собирался заменять белой даме «Эдема» ни мать, ни отца, ни мужа. Он ее хозяин — и то поневоле. Никто его не спрашивал: хочешь ее? Хочешь обладать кем-то настолько полно, чтобы никто не мог сделать твое «имущество» ни счастливее, ни несчастнее, чем сделал ты? Ну а если бы его спросили — он бы тотчас отказался.

Даже сейчас, когда семейство Сапа Инки настолько велико, что прибавление ничего, в сущности, не меняет, тот остается интимофобом, одиночкой, любителем необременительного левака, а вовсе не семейным человеком. Если забыть о такой малости, как нечеловеческая природа Последнего Инки, Дамело попался, словно большинство мужчин: начал с отношений без обязательств, а сполз в брак. Его туда затянуло, точно в раскрывшуюся под ногами прорубь. Нечего было гулять по тонкому льду, хвалясь отвагой!

И теперь, когда молодой кечуа УЖЕ попался, его затягивает всё глубже, в ревность, в нежелание делиться своей цицимиме ни с безучастными небесами, ни с маменькой, которая ничуть не добрее и не щедрее небес.

Наверняка это она, слепая гадина, вымечтала, выпросила у боженьки, чтобы в дочерях у нее оказалась не живая, шебутная девчонка, а образец послушания и добронравия. Это не ребенок, это чистый ангел, твердили соседки, глядя на беленькую, голубоглазую Таточку. Никто из них, глупых, добрых людей, не ведал, на что обрекает ребенка — каждым ласковым словом, каждым восхищенным взглядом. Рептилия, упивавшаяся похвалами, жаждала их все больше, все неистовей. Ради них была готова резать дочурку по живому, лишь бы та соответствовала идеалам, лишь бы стала наконец ангелом. Перестав, разумеется, быть человеком.

Вот какую любящую, судьбой обиженную женщину Дамело швырнул в пропасть! Да если бы Таточка (она больше не стерлядь даже для Лицехвата) спешным порядком не отрастила крылья, бедную слепую расплющило бы о камни! Как так можно, жестокий ты негодяй?!

Жестокий негодяй игнорирует возмущенные взоры.