— Апорт, — мягко произносит он.

Голос владыки Миктлана полон завораживающими, властными интонациями. Он отдает приказ, помноженный на добрый, дружеский, почти отеческий совет: не упрямься, возвращайся ко мне и делай, что должна. Помни: падать всегда больно. Просто. Делай. То. Что. Должна. Хорошая собака.

Наверняка где-то бродит Тень его маркизы-кухарки, осторожная, битая жизнью кошка. Сапа Инка все знает про этих чертовых тварей: кошки не умеют любить, они ластятся к тем, от кого им что-то нужно. Но когда у человека холодно на душе и пусто в доме, он готов принять урчание сытого зверя за проявление любви. Хорошо, что сейчас рядом с индейцем другая сущность Лицехвата — преданная, примитивная, собачья. Она слушается команд. Она готова пожертвовать собой. Не только лицо, но и тело Маркизы выражает нахлынувшее чувство вины — и Дамело, у которого никогда не было собаки, чувствует: вот сейчас, сию минуту его псина готова поделиться с хозяином самым дорогим, отрыть кость, припрятанную на черный день, принести заброшенный подальше кнут…

Его Цербер ждет наказания за непослушание, однако Последний Инка лишь ласково проводит по затылку и спине адской гончей, забирая у нее символ власти, полученный в Содоме. Ему нужны и эти игрушки, не тратить же силу каждый раз, как понадобится привести к подчинению демона или гончую. Или ангела, падшего, а может, засланного для ведомственной проверки с недосягаемых, равнодушных небес.

Кнут одной кожи, одной выделки с ошейником — с тем самым, который Тате Первой никогда не снять, ангел она, не ангел, повинуется ли она любимому Мастеру или любимой мамочке. У ошейника повиновения нет ни замка, ни швов. Его невозможно снять, про него нельзя забыть, каждую секунду он напоминает о себе, отзываясь болью внутри, там, где пусто и невозможно тихо. Ошейника не существует без кнута, равно как и кнута без ошейника. Они одно и то же, смотря с какой стороны на них глядеть.

Владыка Миктлана заносит руку с кнутом, копируя не то ковбоя из вестерна, не то циркового укротителя, дает резкую отмашку, с удовольствием вслушивается в смачный, оглушительный щелчок, эхом отразивший от стен и растаявший в провале геенны: предупреждение, первое предупреждение, не более того. Однако звук удара вырывает у бладхаундов тихое, тягучее горловое рычание. Они пятятся прочь, но не поодиночке, а прикрывая друг друга, точно стая. Прайд. И только мать Таты остается на месте, всем своим видом показывая: я знаю, здесь никто не причинит вреда слепой.

Как будто не она едва не посетила нижний мир при попытке выяснить, что за хиппи тут раскомандовался.

— Опять твой мальчиш-ш-шка хулиганит? — шипит Рептилия. И даже не вздрагивает, когда кнут Содома разбивает плашку паркета у ее ног. Словно ждала, чтобы господин этой преисподней сделал свой ход, реакцию Миктлантекутли заранее просчитала. И реакцию своей дочери тоже.

Тата бросается вперед, но зверь лабиринта перехватывает Первую и оттаскивает подальше от угла, где Татина мать и Татин хозяин оспаривают друг у друга право принадлежности. От арены боя, которая становится все шире, будто мебель сама собой расползается в стороны. Дамело и сам когда-то не смог вырваться из хватки Минотавры, а хрупкая фигура ангела, прижатая к широкой смуглой груди, выглядит ненастоящей. Тата похожа не то на восковую, не то на фарфоровую куклу. Вот только кукла смирилась бы, не пыталась вырваться, щипаясь и царапаясь — комариный укус против мощи быка Миноса.

Но не вздумай расслабляться, владыка Миктлана. Смотри и помни: мать-дрессировщица, разделившая дочь надвое ради своего удовольствия, ради неутолимой жажды похвал, хочет урвать кусок от твоего прайда. Она почти сделала это: твоя служанка больше не принадлежит тебе безраздельно. Тата почти готова пойти против Мастера.

— Не вздумай, — рычит Дамело. — Она моя.

— Я ус-с-спела раньше, — поводит головой Рептилия.