Дамело будто видит картину своими глазами: крадущаяся за жертвой мать голубей, рядом Цербер и зверь Миноса. Для людского глаза — трое подруг, неспешно бредущих по бульварному кольцу: то ли мужиков ловят, то ли обсуждают уже пойманных. Далеко впереди, под сырыми кленами парочка увлеченно лопает мусорный фаст-фуд, вытирает друг другу потеки кетчупа в углах губ. А между парочкой влюбленных и троицей демонов — одинокая девичья фигурка, неумело переодетая мальчишкой. Серый капюшон худи надвинут на самый нос, руки в непрерывном движении: мнут, разглаживают, щиплют, царапают — одежду, край скамейки, покрасневшую от холода кожу. Из-под капюшона две светящихся точки, словно у охотящейся кошки, следят за теми двумя.

Ну ясно, вздыхает Сапа Инка. Сталкер. Зеленый совсем, едва-едва подсаженный на иглу, не успевший осточертеть своему предмету обожания.

Довольно заглянуть в эту душу, чтобы увидеть: вот она, неведомая, отвратительная, смертельная сила, чутко спит внутри обычного на вид человека, но однажды, точно заклинание прочли, тьма вырывается наружу — и человек перестает быть собой. Он даже человеком быть перестает, став не более чем сосудом для одержимости.

Не успела тьма, опоздала. Гончие окружили добычу, действуя как единый организм: шестирукая, трехглавая тварь окутала девчонку собой, закружила, завертела, сбросила с дорожки в темный подлесок, на черную от гнили листву. Сталкер — не та, молоденькая, а сталкер самого князя ада, изведавшая все унижения и все мучения Ариадна — шептала «In nomine Dei nostri Satanas» девчонке на ухо раз за разом, повторяясь, и с каждым повтором внутренняя тьма давила сильнее, разрывала что-то там, в пространстве за ребрами. А потом это пространство схлопнулось в единый миг, как схлопываются выгоревшие звезды — и боль, пронизав белым всполохом уже мертвый мозг, погасла.

— Сострадание, — ворчит Дамело. — Ох уж это мне сострадание — наркотик для слабых духом… Применяй на других, никогда не пробуй сам.

— Это вы о чем? — невинным голосом спрашивает Ари, наверняка слышавшая их разговор. Мина смотрит на свое альтер-эго виновато и слегка обиженно. Владыка Миктлана чувствует: Минотавра его союзник. По-звериному верный и нерассуждающий, потому что зверя в ней больше, чем женщины. Между Дамело и своей семьей зверь Миноса выберет Дамело.

— О последней душе, — фыркает Минотавра.

— А что? Хорошая была душа, вкусная, — немедля ощеривается Ариадна.

— Это тело было вкусное, души мы не едим, — ворчит Мина.

Сестры обмениваются взглядами, словно тычками под ребро — крепкими, до синяка.

— Проверим? — Мать голубей распахивает глаза, поднимает круглые, тонкие брови.

Индеец чувствует: между этими двумя давний спор. И недавно убитая девчонка просто еще одна ставка, еще одна фишка на зеленом сукне. Иначе зачем оно нужно — выяснять съедобность души, яблочного огрызка, после того, как средний мир обглодал плоть и выплюнул объедки в провал геенны?

— Почему ты ее выбрала, Ари? — встревает Дамело. Знает ответ и все равно спрашивает. Хочет, чтобы Ариадна выговорилась, чтобы ей полегчало.

Но Ари не хочет выговариваться. Она видит индейские хитрости насквозь. Читает в мозгу мальчишки, выросшего рядом с нею, так же, как читала ее мать, Гидра. И материнским жестом гладит друга детства по щеке:

— За-а-аинька… Ты же все понимаешь. Жаль стало девочку. Пусть отдохнет.

Отдохнет? Миктлантекутли не знает, какую муку для себя изберет грешная душа, терзаясь жаждой искупления.