Мы УЖЕ в аду, хочет сказать Дамело. Ты опоздал, парень. Все, что можно сжечь, сожжено. Все, что можно иссушить, иссушено. Я хорошо их подготовил. Ты можешь испепелить то, что осталось — изволь, они будут благодарны тебе до слез, они бы плакали, развеиваясь пеплом по ветру, но я отучил их плакать давным-давно.

Знаешь ты, лунный боже, что такое слезы человеческие? Это божественная милость, какую ни ты, ни я даровать не в силах. Мы слишком молоды, слишком неопытны, для нас важней искупление и возмездие, нежели умягчение и исправление. Мы во вселенной наказания и заняты тем, что боги умеют лучше всего, — разрушением. Может быть, за пределами этой вечности в нас прорежутся свойства людей — созидание и милосердие, но сейчас ты настроен мстить, а я настроен смотреть на тебя, смоля в кулак и шепча про себя «Мецтли-не-Димми», насколько дыхалки хватит.

Они спускаются во мрак и скрежет зубовный, не произнося ни слова и не прекращая мысленных монологов. Сияния двух светил едва-едва хватает, чтобы прорезать тьму первой преисподней Миктлана — всего их, разумеется, девять: кто Дамело такой, чтобы нарушать количество адов, заданное испокон, единое у Данте и по другую сторону Атлантики?

— Есть тут кто? — голос у Инти ленивый, словно бредут они не по очередному кругу ада, а по темной улочке патриархального европейского городка, где местное население ложится с курами, а встает с петухами.

Вот только улочка смахивает не на туристский променад, а на промзону, заваленную обломками камня и обрезками труб. На фоне такого пейзажа происходит действие в стрелялках. Того и гляди с пожарной лестницы на трех богов прыгнут враги: мутанты, зомби, а может, инквизиторы с храмовниками — самые подходящие враги для языческих богов.

— Е-е-есть… — призывно тянут из мрака.

Свет, исходящий от Инти, будто от семисвечника, выхватывает прикованного к трубе парня в кокетливо, иначе не скажешь, порванных джинсах. Так и есть, они уже во втором круге, а здесь у нас… О. Мать. Твою.

— Выгуляешь? — спрашивает прелюбодей, руки его дрожат от нетерпения, воздух наполняет хищное бряцанье металла. — Или выебешь?

Владыка Миктлана, не удержавшись, звонко бьет себя ладонью по лбу. Как ему теперь оправдаться, как объяснить: князь ада не в ответе за то, что творит с грешниками их подсознание, сам он никогда, никогда бы…

Боги Солнца и Луны смотрят с жалостью и даже не посмеиваются, хотя Сапа Инка чувствует: им очень хочется.

— Видишь, в Миктлане подросли палачи. — Инти кивает Миктлантекутли, как равному, как коллеге. — Значит, все идет своим путем. — И оборачивается к грешнику: — Потерпи, мужик. Скоро твой демон придет. Тогда, хм, и погуляешь.

— Палачи? — переспрашивает Дамело.

Он, конечно, подумывал о таком. Некоторые из его психов, маньяков, моральных уродов настолько плохи, что им вовек не оправиться: прямая дорога стервецам в мучители, в мелкие бесы, в адовы шестерки. Но отнять у души надежду на возрождение сложней, чем кажется со стороны. Так что повелитель собирался-собирался, а слуги взяли, да всё за него решили. И поздно уже что-то менять, кого-то наказывать. Палачи созрели, словно ягодки в саду. Хочешь, собирай, хочешь, воронью оставь, владыка ада, твое палаческое величество.

Еще одну, всего одну минуту Сапа Инка стоит над парнем, скованным по рукам и ногам с таким тщанием, словно дай ему волю — и грешник непременно убежит, будто мертвецу есть куда бежать. Миктлантекутли смотрит на жертву Дикой Охоты, не видя ее, спрашивая себя: кого поджидает эта душа? Кто он, первый палач Миктлана? Укурок из тех, что были в дорогой тачке? Светская львица с секс-пати? Те, кого Сапа Инка убивал потом — и уже не помнит, кого где, как не помнит всех, кого трахал в подворотнях и на парковках, в чилаутах и подсобках, дурея от чувства опасности, от адреналинового кайфа? Князь ада знает: он мог бы точно так же громыхать цепью, обернутой вокруг ржавой трубы или висеть на наручниках, не доставая ногами до пола.