Впрочем, обстановка в мире, созданном Дамело, и впрямь напоминает комикс или компьютерную игру. Снова они бредут по заброшенному бараку с проваленной крышей, под ногами хрустит строительный и органический мусор: крысиные, кошачьи и человеческие скелеты вперемешку с тем, что когда-то было чьей-то памятью, уютом… жизнью. Наспех сотворенный бордель с пип-шоу и возбужденной публикой исчез, не дав даже насладиться волной обожания, исходящей от фальшивых зрителей.

— Уже восемь, — уточняет Ицли, старательно не глядя в сторону Таты, чей вид святого совратит: вскипающий кружевом шелк прикрывает тело ровно настолько, чтобы оставить простор воображению.

Взгляд Дамело невольно цепляется за стрелку, змеящуюся по чулку до самой невестиной подвязки — и хочется, запустив туда палец, рвануть, оставив лоскуты и от чулка, и от подвязки, и от напускной невинности незнамо чьей невесты… Ицли щелкает пальцами и романтически-развратная белизна, три с половиной шелковых треугольника на белой коже Белой дамы, скрывается под мышино-серым балахоном. Монашеская ряса? Апостольник? Серьезно? Медуза опускает глаза, рассматривает себя, приподнимает подол, якобы для того, чтобы получше разглядеть, из чего пошит ее новый наряд и — о черт! — чулок, соблазнительно обтягивающий ногу, выглядывает из-под рясы, делая Татин наряд деталью непристойной игры.

Миктлантекутли прячет улыбку: вот мальчишка. Пытается наказать женщину, легко превращающую наказание в награду — и наоборот. Тебе еще далеко до умения мстить женщинам, малыш. Тате Второй, похоже, нравится быть не только той, кого ревнуют, но и той, к кому, она льнет к Дамело, касается его то бедром, то плечом, то рукой, словно кошка, метящая хозяина: мой, мой, мой.

Не то чтобы Ицли смотрел. Он вообще другим занят, придумывая господину и повелителю очередное испытание, а если начистоту, то очередную подставу. Ищет самые глубоко укоренившиеся страхи, крепкие, настоявшиеся, точно старый ром. Облизывает губы, будто вампир, почуявший запах теплой, полнокровной плоти. И направляется к останкам лестницы, цепляющимся за полуразрушенную стену: рыбий скелет арматуры выпирает из камня, от перил и следа не осталось, между ступенями зияют провалы. Владыка ада предпочитает использовать крылья, чтобы, обогнав своего помощника и свою женщину, первым войти в темнеющий дверной проем.

Дурак. Он же знает, знает, что там, за дверью, висящей на одной петле: новый уровень, новая игра, новые кошмары.

Дом, милый дом. Посреди размолотого в пыль города, посреди Миктлана, пожираемого ангельским милосердием, цела-целехонька стоит квартира Дамело, точно такая же, какой была до превращения в Тлальшикко. Никаких адских сучек и их мамаш. Никаких расселин, ведущих в бездонную адскую глотку. Никаких полицейских сериалов нон-стоп по телику. Все комки пыли на своих местах, недопитый кофе подернулся пленкой в грязной чашке — правильная холостяцкая квартира.

Бо-о-о-оже, хочет сказать Миктлантекутли, но запретное имя обращается в матерный загиб, пока он валится на покрывало морской звездой, раскинув руки, ноги… крылья. Только крепость маховых перьев, упирающихся в пол по обе стороны от кровати, напоминает ему о том, что он больше не человек и ему не место здесь, в своем бывшем доме, в своей бывшей судьбе. Но хотя бы на час он может притвориться, будто ничего не было, Дамело Ваго живой и скоро ему заступать на смену в «Эдеме»?

На час? Ха. Ни на минуту.

— Я не разрешала тебе!

Окрик заставляет поднять голову из подушки и взглянуть на женскую фигуру в странной, наигранной позе: нога уперта в матрас, руки разведены в стороны, в кулаках что-то зажато… И только когда женщина запрыгивает на Миктлантекутли, словно жеребца седлает, он узнает Тату — кого ж еще? Белая дама вполне освоилась в монашеском облачении. Откуда-то Дамело знает — на ней наряд аббатисы: по щеке его скользит наперсный крест, кожу царапают епископский перстень и веревки.